Вот же гадина! Теперь понятно, почему она так испереживалась тогда, прочитав статью. Недаром она готова была делить со мной только Кана. О Максе даже речи не шло!
Теперь понятно, что хотел сказать Дима.
Чувствуя себя партизаном, со всех сторон окруженным немцами, я приняла душ, покрепче запахнула халатик и принялась расчесывать мокрые волосы. В конце концов, Кан – тоже не идиот. В интеллектуальном плане. Он знает, где я работаю и знает, где я живу. Сам догадается, как быть с сумкой. Денег там почти не было, документы я с собой не ношу… Черт с ним. Поживу немного без телефона.
Дверь отлетела в сторону, оторвав меня от раздумий. Потомок насильников и интеллигентов ворвался в комнату, словно ураган и моя сумка плюхнулась на матрас, как дохлая кошка. Вместе с советом ничего о себе не мнить. Я медленно сложила два и два вместе. Выдохнула с ненавистью:
– Спасибо!
– На здоровье, блядь!
– Дверь за собой закрой!
Макс немедленно закрыл дверь; не с той стороны, с которой требовалось. И сообщил, что мы нуждаемся в разговоре. Мне не хотелось с ним разговаривать. Особенно сейчас, когда я была так несчастна и несправедливо обижена. Но когда в мужчине почти два метра отборных мышц, он имеет право не спрашивать, чего хочет женщина.
– Насчет того, что у Ирки произошло…
О, господи! Почему он – не Дима, который разбирается в бабах лучше, чем гинеколог-психотерапевт? Неужели, Макс ничего не слышал о том, как не имея собственных пенисов, женщины меряются членами своих мужиков? О том моменте, когда девочка вырастает и вместо «Да мой папа/мой старший брат!..», начинает говорить «Мой любовник/муж/парень/экс…».
У Ирки ничего особенного, кстати говоря, не произошло. Просто ее будущий муж, самовар на ножках, оскорбился до протекания краника. Из-за того, что я сказала, будто он женится, потому что просто так ему никто не дает.
– Подстилка для черномазых! – рубанул он ответной правдой и побежал целовать свою целомудренную будущую жену.
Я дрогнула, рассыпавшись на осколки. Отдачей зацепило и Макса.
Вскоре, позабыв о том, с чего все вообще началось, они чуть ли не вывезли друг друга за город. К счастью, Дима был дома и, заслышав их вопли, примчался с двумя охранниками. Велел мне извиниться перед Саней, Ирке передо мной, а Максу – перед Самсоновым.
– Да хуя лысого я перед ним извинюсь, – взревел Макс и обратился к Ирке, – а ты, бля, собралась и чтобы духу твоего в моей хате не было. Ты – тоже! Твари неблагодарные…
Саня вскипел и велел Ирке собираться. Я до сих пор надеялась, что у них был добрачный секс и Ирка не успела «настроиться». Говоря иначе, – напиться. Где ночевала Бонечка, я даже не выясняла.
…Если бы Макс пришел тогда, в тот же вечер, все было бы по-другому. Но сейчас, когда нещадно ломило ноги, когда за выпирающими протезами безмолвно ныла душа… Я не могла… Я до остервенения, до боли в душе, хотела лишь одного.
Диму.
То любить его, то убить…
Сначала пришлось минут двадцать, по колдобинам и засохшей до корки, укатанной глине тащиться на остановку. Затем дожидаться автобуса. Затем трястись минут сорок, стоя. Но и это было еще не все: на Ленина мне предстояло пересесть на другой автобус, но денег в карманах хватило только на первый.
Я насладилась великолепной пешей прогулкой в новых туфлях. И по дороге получила полное представление, как себя, должно быть, ощущала Русалочка в свою последнюю ночь. Боль в ногах и душе.
– И что тебе так хочется обсудить? – эпично спросила я, закидывая ноги на стул и без всякого удовольствия рассматривая ступни, навеки застывшие в форме туфель.
Макс кратко пересказал.
У него получилось бы еще краче, если бы он не матерился там, где не надо и не подыскивал приличных слов там, где сошел бы мат. Закончив, он уставился на меня. Словно двоечник-хулиган, который в первый раз прочел у доски Есенина. Вызывающе и в то же время, словно в ожидании похвалы.
– О-о, – сказала я, шевеля пальцами и испытывая адские муки. – И ты все это время терзался, пытаясь собраться с духом, или тебе Кан велела прийти и трахнуть меня, чтобы я успокоилась и больше не строила из себя то, чем я не являюсь?
Он пожевал губами, талантливо сделав вид, что понятия не имеет о чем идет речь.
– Я был на объекте, ремонт принимал и увидел вот это вот.
Его взгляд пал на сумку. Я тоже на нее посмотрела. Пожалела еще раз о том, что так опрометчиво и некстати, прижала Диму признанием. Словно, он без того не знал о моей любви! Не потому ли и принялся за свои трагические былины? Гомер, блин!
Не проще ли было просто проехать мимо? Почему он не ищет легких путей?.. Ах, да. Ему меня жаль. Жа-а-аль!.. Какое унизительное слово.
Пока я думала, Макс рассматривал мою грудь. Как фермер, который прикидывает, насколько хорошими уродились тыквы. Я не стала выпрыгивать из трусов, вереща, чтобы он не смел пялиться. Просто вспомнила, как он тогда со мной поступил и Кроткий, явно, тоже об этом вспомнил, потому что поднял глаза.
– Ты правда думаешь все, что тогда сказала?
– Про Саню и проституток? Да.
Он усмехнулся.
– Про то, что я бог а постели…
Он выразительно замолчал, не сводя с меня взгляда. Мягко махали белыми крыльями занавески над приоткрытым окном. Ненавидя себя за слабость, которая подталкивала меня к нему, я отвернулась.
– Макс, пожалуйста… Иди к Соне. Мне нужно побыть одной.
«Деньги».
Деньги нашел Андрюша.
Он помирился со своим Принцем и щебетал оттраханной канарейкой, готовя завтрак. Пропуская большую половину сказанного, я тупо качала в ответ головой.
– Я не могу, – верещал Андрюша, ломая руки в крайней степени экзальтации. – Я возвращаюсь от своего и тут, здрааасьте! Кроткий! Живой, на моей кухне. И я такой: «Здрасьте!» стоячим членом.
– У вас с ним было что-нибудь, или нет? – сварливо спросила я, вспоминая пьяных доминантных братков, которых Андрюша видел, обернувшись через плечо.
Возможно, геи иначе смотрели на жизнь, но мне не особенно нравилось думать о том, что мой бывший парень трахал моего знакомого парня.
– Тебя коробит, потому что я – гей? – гордо выпрямился Андрюша.
– Потому что я тоже этого чувака любила! Я думала, он только моим был! Ясно?!
Мы оба всплакнули, смахнув скупую слезу. Поморгали и обнялись. Ничто не сближает так, как мысль о том, что ты – не единственный, кому завернули в тряпку его любовь и послали в бесконечные эротические скитания.
– Хочешь, я тебе волосы уложу? – предложил Андрюша, расчувствовавшись.
Вопрос «было или не было» по-прежнему оставался открытым. Как и вопрос «прошло или нет». Пьяный он говорил одно, трезвый – совсем другое. И я уже не всматривалась в фотографии Макса, пытаясь обнаружить на его лбу клеймо порочной страсти к мужчинам. Его фотографии я не изорвала в клочья, как фотографии Скотта. Знала уже, что это не помогает забыть. Наоборот, заставляет что-то иное помнить. Канонизированный до святости светлый образ. Гойко Митич с солдатской стрижкой. Последнее время, порой, Скотт даже представлялся мне длинноволосым, в головном уборе из перьев.
