Мысли старого главнокомандующего метались из крайности в крайность. Ему хотелось написать в столицу правду и честно сказать, что время упущено, и, дабы поберечь армию, надо оставить город. Что требовать активных действий от него, находясь в тысяче вёрст от Севастополя, по меньшей мере, неразумно. Что снабженцы – воры. Что дороги не пригодны… Что купеческий люд в обход приказа продаёт неприятелю дефицитный лес, и прочее…
Хотелось, очень хотелось Горчакову всё это высказать, но перед его глазами всплыл образ молодого государя, который гневался, выговаривая ему, опытному генералу: «Что же ты, князь, не оправдал надежд моих? Струсил… Состарился… Поди прочь в отставку…»
«Кто защитит меня, кто оградит от позора?..» – мысленно горестно вопрошал Горчаков. Обречённо вздохнув, сам и ответил: – А кто, как не военный министр Долгоруков?!..»
И перо, обмакнувшись опять в чернила, резво стало выводить слова:
«Ваша светлость, Василий Андреевич! Собрание военачальников сегодня решило наступать, на что с болью в душе и по настойчивой рекомендации барона Вревского я согласился, потому что если бы я того не сделал, то Севастополь все равно был бы через очень короткое время потерян. Неприятель действует медленно и обдуманно, он собрал сказочную массу снарядов, чем совсем не можем похвастать мы. Неприятельские войска сдавливают нас все более и более, и в Севастополе уже нет ни одного непоражённого места, пули свищут над всем городом. Не следует обманываться, ваша светлость, я иду на неприятеля в отвратительных условиях.
Его позиция весьма сильна, на его правом фланге почти отвесная и очень укрепленная Гасфортова гора, по правую руку – Федюхины высоты, перед которыми находится глубокий, наполненный водой канал, через который можно будет перейти только по мостам, наводимым под прямым огнем неприятеля. Войск у меня мало. Если, на что я мало надеюсь, счастье мне будет благоприятствовать, я позабочусь извлечь пользу из своего успеха. А нет, нужно будет подчиниться божьей воле.
Я отступлю на Мекензиевы горы и постараюсь эвакуировать Севастополь с возможно меньшими потерями. Я надеюсь, что мост через бухту на Северную будет вовремя готов и это облегчит мне задачу. Благоволите, Василий Андреевич, вспомнить ваше обещание, которое вы дали при отправке меня в Крым, на что согласился я с великой неохотою: оправдывать меня в нужное время в должном месте. Если дела примут худой оборот, в этом не моя вина. Я сделал все возможное. Но задача была слишком трудной с момента моего прибытия сюда, в Крым.
На сим заканчиваю. С глубочайшим почтением князь Горчаков. Писано июля двадцать девятого 1855 года».
Горчаков перечитал письмо, вложил в конверт и надёжно запечатал его. Перекрестившись на икону Святого Николая с тлеющей под ней лампадкой, лег спать с глубоким непоколебимым убеждением, что он будет на другой же день разбит и значительная часть армии, которую он завтра бросит на неприступные высоты без всякой пользы для дела усеет трупами Федюхины высоты и подножие Сапун-горы.
На следующий день ближе к полудню, прождав Горчакова около часу, Антон, наконец, увидел его. Верхом на коне, в окружении группы всадников, в основном своих адъютантов и связных офицеров, главнокомандующий остановил коня перед штабом, передал уздечку подбежавшему ординарцу, с его помощью осторожно опустился на землю. Увидев капитана, Горчаков махнул ему рукой, приглашая подойти.
– Вот, капитан, – вынимая из кармана конверт, не здороваясь, произнёс он. – По приезде в Петербург передайте его лично графу Долгорукову. Коль граф будет расспрашивать о чём-либо, расскажите, как оно тут на самом деле теперича. Да без прикрас и похвальбы, а то знаю я вас, молодёжь, кажин желает отличиться перед начальством. Но одно упомяните всенепременно: войска полны решимости и государю да России-матушке преданны. Всё, прощайте!
И, резко развернувшись, князь направился в направлении ожидающих его офицеров.
Отъезд Шороховых и Антона затянулся. И основная причина, несмотря на указание главнокомандующего, была в том, что Антон никак не мог уговорить доктора Гюббинета, оставшегося вместо Пирогова, выделить хоть кого-нибудь для сопровождения раненого подполковника. Тот из-за отсутствия таковых категорически отказался выделить лекаря. В конце концов помогла Бакунина. Екатерина Михайловна дала из своей группы одну из сестёр милосердия. Оставалось найти транспорт.
Город жил в тревожном ожидании очередного штурма неприятеля, и многие догадывались: последнего. Севастополь покидали жители, лазареты были забиты ранеными, которых надо было вывозить из города, любой транспорт был нарасхват.
Возница дилижанса, доставивший Петра Ивановича и Лизу в Севастополь, тоже отказался брать пассажиров, говоря, что уже взял аванс за доставку раненых куда-то там далеко за Крым.
С большим трудом, заплатив за видавший виды просторный крытый дилижанс, запряжённый парой лошадей, по возрасту никак не моложе допотопного дилижанса, Шороховы были готовы к отъезду.
Договорившись с Антоном о встрече на выезде из города, 4 августа ближе к обеду, рассчитавшись с хозяйкой дома, Шороховы тронулись в путь. За городом, со стороны Федюхиных высот, доносились звуки канонады, прерываемые трескотнёй ружейной перестрелки. Возница с тревогой поглядывал в сторону пальбы и, часто крестясь, стегал лошадей, бормоча:
– Проскочить бы Инкерман… Не дай бог басурман попрёт…
И гнал, гнал, несмотря на просьбу пассажиров из-за раненого ехать помедленнее.
В районе Инкермана они остановились. Длинная вереница телег и прочего транспорта, покидавших город, запрудили дорогу. Прислушиваясь к грохоту бомбардировки, на ней стояли угрюмые люди и пытались понять, надолго ли эта дорожная пробка.
Поправив отцу повязку и попросив сестру милосердия присмотреть за ним, Лиза покинула дилижанс в надежде увидеть в толпе Антона.
– Далеко не отходи, Лиза, – произнёс дремавший отец.
Пройдя сажень двадцать, Лиза остановилась. Приподняв край шляпы, она посмотрела вдоль дороги, пытаясь среди пёстрой ленты нагруженных доверху повозок и толп людей разглядеть знакомый профиль Антона.
Но вдруг над её головой послышалось странное сплошное шипение.
– Ядра… – раздался чей-то истошный вопль.
И тут же загрохотали взрывы. Они густо ложились по дороге и обочинам, разрывая в клочья повозки, кроша людей. Раздались душераздирающие крики раненых. Началась паника.
Лиза бегом, насколько позволяло длинное платье, бросилась к своим. Она увидела взрыв на том месте, где стоял дилижанс, и остановилась. Взрывной волной её опрокинуло назад. Что-то больно ударило в спину. Елизавета потеряла сознание…
Вся окрестность гремела, пороховой дым стелился вдоль поверхности земли, скрывая изувеченные тела людей и животных, разбросанную домашнюю утварь, разбитые телеги и почтовые дилижансы…
Совсем недалеко шло сражение…
…Ранним утром, а скорее ночью, 4 августа 1855 года на улице в окружении нескольких штабных офицеров и прибывшего только что в штаб генерал-майора Вревского в кресле, зябко кутаясь в накидку, услужливо наброшенную ему на плечи одним из адъютантов, сидел князь Горчаков. Согреваясь от утренней прохлады, не выспавшийся Горчаков допивал уже вторую чашку чая. Прихлёбывая уже остывший напиток, князь с нетерпением поглядывал на лежавшую перед ним пока бесполезную подзорную трубу: темно, ничего не видно, солнце только-только собиралось появиться на небосклоне. Где-то там впереди, верстах в семи-восьми, под покровом ночи к Федюхиным высотам подбирались войска генерала Реада.
