Нахимов с тревогой всматривался в постепенно приближающиеся размытые из-за моросящего дождя контуры вражеских кораблей. Суровое напряжённое лицо адмирала застыло в ожидании смертельного сражения.
О чём думал в этот момент адмирал?.. О правильности принятого им решения атаковать, не дожидаясь помощи? Но оно абсурдно, согласно правилам тактики ведения подобных сражений… О ветре, что, по законам пакости, может неожиданно стихнуть перед самым входом его эскадры в бухту, и тогда он в беспомощности будет стоять перед турецкими батареями… О непредсказуемых действиях турецкого флагмана Осман-паши?.. О той громадной личной ответственности за исход боя?..
Возможно, и, скорее всего, именно об этом и думал Нахимов. Но им, судя по нервно сжимающейся ладони, напряжённому, устремлённому взору на корабли неприятеля, уже охватил азарт охотника, настигшего зверя. И не было в природе сил, заставивших его повернуть обратно.
Павел Степанович опустил трубу и перекрестился.
– Господи! Не оставь благодеяния свои, – прошептал он. И, посмотрев на небо, уточнил: – Ну, хотя бы пару часов потерпи, дай войти в бухту, Господи!
Глядя на адмирала, офицеры тоже перекрестились.
Нахимов опять приник к подзорной трубе: берег, береговые сооружения с торчащими минаретами, крепости и сам турецкий флот, веером расставленный по рейду, уже были отчётливо видны. И странно, на палубах неприятеля не было никакой суеты. Стояла непривычная тишина, прерываемая только гулом ветра в парусах и шумом шипящих под форштевнем волн.
Это затишье, если не считать большого количества шлюпок, не спеша снующих между турецкими кораблями и берегом, весьма насторожило Нахимова.
Адмирал вопросительно посмотрел на окружавших его офицеров:
– Они там что, с ума посходили?.. Странно, господа! Я давеча на виду Осман-паши делал рекогносцировку, чуть в самую бухту не зашёл, был, как говорится, у них на ладони… Вроде меры должны были принять. А они как стояли, так и остались стоять без движения. Нет, господа, даже обидно… На них видите ли, несётся русская эскадра, а они не чешутся… Впечатление такое, что нас здесь вообще не ждут. Или…
Но тут трубы пароходов неприятеля окутались шапками чёрного дыма. На парусных кораблях забегали матросы, мачта флагмана расцветилась сигнальными флагами… Затрещали барабаны…
И это, как ни странно, успокоило Нахимова.
Убедившись, что поднятый носовой якорь надёжно встал в клюз и цепь легла на место, Антон Аниканов заспешил на корму. Проходя по палубе, он увидел напротив мачты у портала пушки трёх канониров, один из которых, далеко немолодой, высокий, крепкий матрос с отвислыми усами, был явно чем-то рассержен. Двое других – салаги
[61], насупившись, они испуганно глазели на старшего товарища. Собственно, канониром был этот рассерженный крепыш, имени которого Антон не знал, но слышал, что матросы его звали «дед Амон». Почему Амон, никто не знал, а о том, что в египетской мифологии это бог Солнца, не знал, скорее всего, и сам старый канонир. Его сослуживцы, матросы первого года службы, приставленные помощниками к пушкарю, сильно перечить корабельному авторитету не могли, потому и стояли с виноватым видом.
Сам не понимая зачем, Антон остановился, сделав вид, что рассматривает крепление мачты. Матросы его не видели, зато он, несмотря на шум ветра, слышал их хорошо.
Судя по разгневанной речи деда Амона, Антон понял, что разговор у матросов был очень серьезным. Стоя рядом одним из салаг, тщедушным, с оттопыренными ушами, в бушлате не по росту, дед отчитывал парня за что-то совсем недавно им сказанное.
– И как таких берут на флот? От горшка два вершка, а слов понабрался, как сам фон-барон. Ты, мать твою, жисть только начал, пороха не нюхал, кажин день блюёшь по углам от качки, а туда же, учишь своих же архаровцев несмышленых Россию любить.
Разве можно на всех углах талдычить о любви к Рассеюшке? Кто так поступает, крикун тот и пустобрех. Так ещё мой дед-инвалид говорил. Тот любит Родину, кто о родителях и дитятках своих малых печётся да заботится. А тот, кто, лишь ветерок дунул, как перекати-поле, с места срывается и катится, следов не оставляя, кому он нужон такой? Где корни твои, салага, где семья твоя?
Парень недовольно скривился и отвернулся.
– Тебя, паря, спрашиваю. Чего харю воротишь?
– Кака семья? Молод я ишо. Да и не кажин семью хочет заводить, чего нудить к этому? Ежель война аль ещё кака напасть, и этот, как ты сказал, «перекати-поле», тож грудью встанет на защиту, не сумлевайся, дед Амон! Вона мы же здеся, как видишь!
– Да встать-то, может, и ты встанешь, да силы не те у тебя, – не унимался старый матрос. – Поди, Россия – понятие важное, да больно огромно для разумения кожного, тем паче, твого. Стреляя по врагу, не только о Родине думаешь, в очах твоих глазёнки дитяти малого стоять должны, отца и матери немощных, и ты знаешь: нет тебе назад дороги. И тогда будешь ты до последнего биться с басурманом. Сам вместо пыжа в ствол влезешь, а врага не пропустишь. Вот это и есть любовь к России, как я разумею.
Молчавший до сих пор второй салага шумно вздохнул и философски произнёс:
– Чего глотку драть? Кожна судьба на небесах писана.
Дед Амон с удивлением посмотрел на юнца:
– Ну, на небесах или в преисподней, а где-то всё-таки записана, это ты, паря, верно говоришь.
В это время ветер раздул паруса, и они слишком громко хлопнули. Так по крайней мере показалось Антону.
Он вздрогнул и смущённо огляделся по сторонам: не видел ли кто его испуг? Затем поспешил поскорее подняться на ют.
Уже с юта он посмотрел в сторону этих матросов. Их слова, слова простых мужиков-матросов, его потрясли: «Откуда им знать про глаза «ребятёнков», коль один – совсем старый служивый и вряд ли был женат, а двое других – совсем салаги». На ум Антону пришли слова одного из них: «Кожна судьба на небесах писана!» Как верно-то сказал матрос, а поди, неграмотный.
…Аниканов с удовольствием оглядел корабль. Князь Меншиков просьбу его там, в Константинополе, удовлетворил. После прибытия из Николаева в Севастополь новенького корабля по указанию самого Корнилова он был назначен на него. Аниканов был горд своим назначением. Вахтенный офицер… И не где-нибудь, а на флагмане.
За несколько дней до отхода в море Антон выбрался в город. Он прошёлся по Екатерининской улице, постоял у дома кумира всех моряков Фёдора Ушакова, зашёл в храм, затем отправился на почту, где его ждали переданные родителями передача и письмо. В посылке были тёплые вещи, в письме – обычные наставления отца и, конечно, просьбы матери одеваться теплее. Но главное, Антон узнал, что Мишка, средний брат, служит теперь на Балтийском флоте, а младший, Григорий, ещё в августе ушёл в кругосветку на фрегате «Аврора». Но Гришка, как пишет мать, сообщил по секрету, что идёт «Аврора» вовсе не в кругосветку, как пишут в газетах, а на Камчатку, в Петропавловск, но это военная тайна.
