– За батю… за батю, скоты! – почти истерически шептал Сергей. Стась лишь молча сжимал кулаки, смотрел в сторону пожарища, как будто его взгляд должен подкинуть жару во все разгорающееся и разгорающееся пламя.
Из окна неожиданно вылетела тяжелая табуретка, посыпались стекла. Густыми клубами из черного проема повалил белый дым.
Словно в плохом сне братья увидели, как из дымного столба кулем вывалился в исподнем Митяй Лозовский. Тут же упал, зарывшись опаленной головой в пушистый сугроб.
– Живучий, сука, – презрительно сплюнул Стас. К своему удивлению, радости свершившейся мести он не чувствовал. – Собака. Ничего, братец его Антипка поджарится небось, – тяжко вздохнул Сергей, отчего-то пряча глаза: все как-то получалось слишком серьезно, не так, как он ожидал.
– А-а-а-а-а! Спасите! Люди! Спасите! Л-ю-ю-ю-ю-ю-ди-и-и-и-и!!! – истерический бабий визг взрезал ночную тишину.
Первым не выдержал Стась.
– Блядь! – сорвался с места, побежал что есть мочи к пожарищу, на ходу накидывая на голову коричневый суконный зипун.
Сергей помчался следом за братом, пробежав метров пятьдесят остановился: жар был такой, что волосы на голове затрещали и начали дымиться. Он вдруг с удивлением заметил, что время почти остановилось. Видел, как медленно-медленно Стась выбивает одним движением ноги входную дверь и ныряет в горящую хату. Видел, как дым валит и валит, застилая двор с укрытыми снегом деревенскими приспособами, которые в сполохах пламени смотрелись зловещими сказочными скульптурами.
Раз.
И из дверей падает дородное тело Степаниды Лозовской.
Два.
Почерневший от сажи Сергей мучительно долго тянет наружу обмякшего Антипия. Мужик хрипит, широко раззявленный рот забит белой пеной слюны.
Три.
Стась отползает от пламени, падает, пытается встать, но оседает кулем, остервенело растирая дымящуюся голову тут же испаряющимися комьями снега.
Четыре.
Детский визг.
Сергей сам не понял, как очутился внутри яростного пламени. Быстро скумекал, что дышать нельзя. Крик ребенка захлебнулся так же неожиданно, как и начался. Где же он? Растолкал наощупь путающееся под ногами что-то деревянное и тяжелое. Согнулся, под что-то поднырнул, рванул кверху тяжелое. Кровать? Нащупал горящими от боли руками мягкий безвольно обвисший комок тельца. Вздернулся наверх, наружу, к воздуху. Черт с ним, с пламенем, дикой кошкой раздирающим лицо.
К снегу!
К воздуху!
Хлоп. Мягкое. Прохлада.
И тут вдруг все закончилось. Сам не понял, как оказалось, что лежит в саду под цветущей яблоней, посаженной еще дедом. А над головой – бездонное, медленно плывущее куда-то голубое, как дроздовое яичко, небо. И на душе так хорошо и спокойно, как будто тела практически нет. Слилось оно с дикой травой, растворилось в тонком аромате сада. Так бы лежать всегда. Бездумно. Изнывая от неги и покоя.
Пришел в себя от истошного женского крика. Больно. Огляделся ошалело. Над маленькой, распростертой на белой земле детской фигуркой, заламывала руки Степанида.
– Как же… как же мы об этой не подумали.
Попытался вспомнить, как звали дочку Митяя Лозовского, но, увы, не смог.
Покатился по снегу, обхватив голову обгорелыми руками, завыл по-волчьи, понимая, что потерял в этом пожаре самое дорогое – свою светлую и не особо грешную до этого душу.
– Уходим! Уходим, брат! – неизвестная сила подняла Сергея властно, за шиворот, как нашкодившего котенка, и неудержимо поволокла прочь от боли и страданий, куда-то в сторону кромешной лесной тьмы.
Как ни старался потом Сергей избавиться от животного крика матери о потерянном ребенке, но так и не смог, пронеся его в раненом сердце через всю свою изломанную жизнь.
Глава вторая
Сергей
(1914)
Горел дом, из оранжевого пламени струились синие светящиеся ручьи, завораживали, влекли к себе, в ненасытную жаркую утробу. Не было ни треска, ни обычного для пожара шипения, щелканья трескающегося стекла.
Странная, страшная тишина. Среди белой равнины, ни куста, ни деревца – только нестерпимо яркое пятно пожара. С темного неба сыпались, нет, не пушинки снега, хлопья пепла.
Жарко. Хочется сделать вздох, но на грудь уселась дородная баба. Сергей попробовал столкнуть рыхлое тело, но та лишь ухмыльнулась, достала из-под исподней рубахи необъятную белесую грудь и грязными, заскорузлыми от ежедневных трудов пальцами стала пихать в рот страдальца огромный, с чайное блюдце, коричневый сосок.
Он мотал головой, изгибался, пытаясь освободиться от назойливой дуры, которая, верно, решила удушить .
Задницей, ляжками, грудью – всем этим рыхлым, тяжелым, без малейшего намека на то, что обычно привлекает мужчину к женщине, вдавливала в землю, бездумно улыбающаяся, дурная, словно могучая неодолимая сила.
«Вот она, мать сыра земля. Из нее вышел, в нее и ухожу», – вертелось волчком сознание.
Попытался заорать , но не тут-то было: не то что кричать, двинуть рукой не было сил.
Страх парализовал. Сергей,вдруг ярко осознал все: свою ничтожность, мимолетность этого присутствия на земле, мнимую важность пережитого прежде. Скукожился и заплакал от бессилия.
И тут вязкую тишин будто острым ножом взрезал, , пронзительный визг умирающего обожженного ребенка. Крик впился и начал выедать мозг. Не в силах терпеть болезненный звук, Сергей взвился, ударил распрямившейся пружиной в мягкую тяжелую тушу. Сбросил ее наземь, оседлал толстую дуру, сжал колышущиеся жирные ляхи ногами – крепко, властно, как необъезженную кобылицу.
Баба пусто и недоуменно посмотрела ему в глаза, а в страшных зрачках которых отражались всполохи пламени. Заелозила призывно могучими бедрами, привычно подчиняясь, своему потаенному, низкому, улыбнулась толстыми губами, покорилась, готовясь исполнить извечный танец жизни.
– Нет! Нет! – выкарабкивался из бабы, как из вязкой каши, Сергей, но ведьмины руки лишь сильнее опутывали паутиной.
И тут он вдруг понял, что так и должно было быть, его судьба – утонуть и раствориться в этом пористом студне.
Сергей затух, сдался и обмяк, отрешенно и почти с горькой радостью чувствуя неминуемую гибель. Ощутил, как растворяется кожа, сливаясь с бабьей, мышцы размягчаются, как он и баба превращаются в это их общее, в единое желеобразное, мерзкое.
И вдруг небытие, уже празднуя триумф, на миг отвлеклось. Сергей, собрав остатки духа и воли, резко выдохнул и выдернулся из когтистых лап. Он смог, смог!
Веки разжались, глаза резанули робкие лучи рассвета. Сергей вздохнул полной грудью, радуясь, что влажная тяжесть растаяла, а наваждение постепенно, нехотя развеивается в утреннем свете, ослабляя свою смертельную хватку.
