– Эй, неси мешки сюды!
– Чего встал? Сахар в чан я сыпать буду?!
– Малой! Ящики с пивом грузи! Уплочено!
– Едрит твою раз! Тару куды?! Я те, дурню, не показывал, что ль?
Бегал по всему двору, таскал, грузил, сыпал, мешал длинным медным черпаком, лил в огромные чаны ароматную эссенцию. И снова таскал липкие мешки с себя весом, невольно вздрагивая от мысли, что кишки вот-вот вывалятся через рот, жадно глотающий свежий озерный воздух.
Но скоро втянулся. Быстро понял Мишка, что тяжеленные мешки не стоит брать на пуп, достаточно ловко подсесть, пока кто-то не взгромоздит куль на плечи, а там уже ноги тащат мех, а все тело расслаблено. Особая грузчицкая наука состояла в том, чтобы основная тяжесть падала на мышцы ног, но никак не на поясницу.
Летели дни, шли недели. Ничто так не крадет время, как монотонный однообразный труд. Чтобы как-то отвлекаться от однообразной работы, Мишка включал недюжинную свою фантазию, живо представляя свое тело в разрезе, с сокращающимся сердцем, ускоренно доставляющим кровь с растворенным кислородом в нагруженное место, по распоряжению серого мозга, мерцающего синеватыми импульсами слабых токов, – все, точно как в толстенном анатомическом атласе, взятом на неделю у пана Адама.
– Куда прешь?! – рядом с ухом звонко щелкнул здоровенный хлыст. Согнутый в три погибели, ничего не видящий под мешком и, по правде сказать, пребывающий в своих фантазиях, Мишка не заметил, как долбанулся лбом в элегантную голубую бричку с плетеными лозовыми стенками и откинутым кожаным верхом, непонятно как оказавшуюся посреди заводского дворика.
– Ха-ха-ха… – откуда-то сверху, с небес, разлились озорные колокольчики девичьего смеха.
– Не извольте беспокоиться, барыня! Дурень-с! Пшел вон, быдло! – Мишка чудом увернул тощую задницу от жесткого сапога управляющего Зеленского, которым тот любил награждать неловких работников.
– Стойте, пан Зеленский! Мальчик, мальчик! Подойди! Иди же! – вроде бы мягко, но с повелительными интонациями приказал ангельский голос.
«Будь, что будет, интересно же!» – Мишка сбросил мешок на землю и даже задрал козырек драповой кепки повыше, чтобы получше рассмотреть обладательницу чудного голоса.
И остолбенел в прямом смысле слова. Сверху вниз, в голубом сиянии кружев и шелка, на него смотрела изящная головка самой настоящей Девы Марии, точно как в Браславском костеле слева от кафедры. Те же миндалевидные глаза, тонкий прямой нос, пунцовые губы, будто нарисованные тонкой кистью, длинная шея, совершенная линия подбородка…
Мишке захотелось даже покрутить головой, чтобы стряхнуть морок. Шутка ли, фантазия проникла в реальную жизнь! В самом деле, ну не может же быть, чтобы это хрупкое, неземное существо было на грешной земле – вот тут, рядом, на расстоянии вытянутой руки.
– Да-да, галлюцинации от физического перенапряжения, – услужливо подсказывал мозг, – мешок на плечи, и работать! Но Мишка ничего не мог с собой поделать: рассматривал чудо, как произведение искусства, стараясь быстрее впитать яркие подробности, пока морок не растворился в прозрачном воздухе.
– Смешной мальчик, – в голосе видения появились нотки растерянности.
– Мишка Вашкевич, подсобный-с! Толковый малец, только задумчивый! – елейно зашептал Зеленский. – Прошу ручку, пани Ядвига, вот так-с, ножкой на ступенечку! Осторожно-с… Кепку сними, елупень! Не видишь, сама пани Мурашкевич изволили-с к нам! – И вновь медоточиво: – Болеслав Львович, муж ваш, в конторе-с, просим пожаловать наверх-с!
Пани Ядвига, не обращая внимания на услужливо протянутую руку управляющего, сама оперлась на обтянутый голубым бархатом поручень брички и, поставив высокий шнурованный ботильон на кованую ступеньку, протянула тонкую ладонь в сторону Мишки.
– Мальчик! – фарфоровая головка требовательно вздернула плавную линию подбородка.
Мишка, сам ошалев от собственной наглости, подставил руку, и хрупкая кисть пани Ядвиги уверенно и властно на нее оперлась. Мгновение, и изящно скроенная женская фигурка ловко спрыгнула на землю.
– А вы, Михаил, джентльмен! – улыбнулась Ядвига, показав крупные, перламутровые, будто речной жемчуг, зубы. – Это так трогательно, такая редкость, я бы сказала, это неожиданно от юноши вашего сословия.
– Вашкевичи – древний шляхетский род! – как-то по-петушиному, тоненько, выпалил Мишка и почувствовал, как предательский жар стыда краской заливает лицо.
– Ха-ха-ха! – солнечные зайчики смеха словно рассыпались по двору винокурни. – В таком случае, дзенькуе бардзо, пан Михал. Неожиданно, грациозно склонив головку на тонкой шее, красавица представилась замухрышке-грузчику по всем правилам шляхетного общения:
– Ядвига Мурашкевич! Бардзо пшыемное знакомство! – и вновь, совершенно по-детски, засмеялась.
Мишка отметил про себя, что не было в этом смехе ни капли иронии.
Лицо пани осветилось той радостью, которая может быть лишь у юной особы, без груза прошлого, осознающей, что жизнь прекрасна и удивительна, а впереди – целая вечность.
Пани кивнула Мишке на прощанье кукольной головкой, развернулась, как бы ненароком продемонстрировав тончайшую талию, и грациозно последовала за Зеленским в сторону конторы, где отставной поручик, «граф» Мурашкевич в ожидании юной супруги изучал пухлые тома бухгалтерии.
Мишка вдруг ощутил щемящую тоску. Так хотелось смотреть всегда на это чудо, на эту заморскую птицу, невесть откуда залетевшую в холодный приозерный край; бесконечно вдыхать ее тонкий аромат, будоражащий что-то неясное, глубинное, непознанное в еще детской душе.
Вспышка озарения накрыла, обдала жаром, и Мишка прояснившимся сердцем понял вдруг, что эта встреча взорвала коричневую скорлупу будней, по которой гусеницей он полз всю предыдущую жизнь. В тот же миг его юная душа расправила невесть откуда взявшиеся яркие красочные крылья и, замирая от запретного восторга, полетела смело, упиваясь палитрой нового горизонта, не осознавая пока, что любовь – это не только полет, но и неизбежное падение.
* * *
Мичулич откинулся на потрескавшуюся от времени кожаную спинку казенного стула, выпустил в потолок тонкую струйку дыма, изучающе и бесстыдно уставился прямо в глаза Стася. Так смотрят на диковинную рептилию, внезапно оказавшуюся в приличном обществе за накрытым для гостей столом. Во взгляде были и брезгливость, и удивление.
Весь этот коктейль был взбрызнут капельками восхищения и страха, отчего Стасю было чуть не по себе. Понял он, что сейчас происходит нечто важное. Что холеный человечек, по-хозяйски развалившийся за столом, вертит в своих наманикюренных коготках его судьбу, гадая, в какую корзину определить, светлую ли, черную ли.
Стась миллион раз прокручивал в голове эту встречу. Прикидывал, каким образом выторговать свободу. Чем он, Стас Вашкевич, может быть интересен; что нужно этой холодной выскобленной сущности, спрятавшей все человеческое за формальным и придуманным не им даже, мыслящей законодательными актами и статьями, инструкциями и формулярами.
