По первым беседам, по построению фраз и вопросов, Стас уже догадался, что следователю не чужды серьезные служебные амбиции. Он должен показать окружающим свой ум и необычность, стремление к большему, не тому, чем занят на данный момент. Такие низменные страсти обуревают людей недалеких, заставляя их рисковать, прыгая через ступени карьерной лестницы, совершая головокружительные кульбиты в погоне за начальственным вниманием и одобрением. «Вечный мальчик» – так окрестил про себя этот типаж Стась. А мальчикам нужны подвиги и награды. Их интересует внешняя сторона власти, они не способны вращать мироустройство. По недоразумению или по прихоти судьбы, даже став генералами, к ним намертво прилепляется презрительное «паркетные»: не нюхавшие пороха, не рвавшие зубами соперников, а выбившиеся послушностью, исполнительностью, наушничеством и клеветой.
И у Стася было что дать этому типу – нечто такое, что позволит соратникам следователя заговорить о нем как о профессионале экстра-класса, раскрывшем громкое резонансное дело, которое войдет в историю криминалистики, будет изучаться долгими десятилетиями, вызывая восторг полицейских и ужас обывателей.
Стась собирался выкупить свою свободу, продав судьбу разговорчивого маньяка-доктора, рассказавшего достаточно, чтобы изменить гуманный закон и вспомнить о четвертовании на общественной площади.
Но пока Стась молчал, давая себе передых перед судьбоносной беседой, инстинктивно занимая сильную позицию.
– Вот вы думаете, что вы герой. Нет, не спорьте, думаете-думаете, – Мичулич сощурился, отчего стал вдруг похож на сытого кота, играющего с пойманной мышкой. – Но это не так. Такие, как вы, юноша, стремятся сломать устоявший порядок, чтобы им было комфортнее. Но это ошибка, мой юный друг. Система бессмертна, она проглотила миллионы таких, как вы, не поморщившись, не заметив даже самого факта вашего существования. Вот перевернули вы все с ног на голову в камере. Браво. Вся тюрьма только об этом и говорит. Щенок, укротивший матерых волков. Мне же смешно. Этакая буря в стакане воды. Вот, к примеру, я, простой клерк, серая канцелярская мышка, одной фразой могу превратить эту вашу эпическую победу в ничто, в дерьмо, которое поглотит вас и растворит. А через неделю, Вашкевич, о ваших несомненно выдающихся волевых качествах не вспомнит никто. Никто, вы слышите меня? Слава – такая вещь, ее нужно подогревать, подогревать извне, если вы понимаете, о чем я.
– Слава меня интересует меньше всего. Задача была выжить.
– Что ж… поздравляю. Вам удалось. Одной статистической единице удалось выжить, – хохотнул служивый – Мне, как вы понимаете, не холодно от этого и не жарко. А знаете что? – встрепенулся вдруг Мичулич, – что вы скажете, если я сейчас подпишу пропуск о вашем выходе из этой гавани потопших кораблей? Это ли не эпический шаг? Я ведь могу… право слово, могу! – Мичулич скривился в усмешке и даже потянулся за тонкой перьевой ручкой, лежащей на рогах бронзовой оленьей головы, увенчавшей ампирный письменный прибор.
– Это будет ваше решение, – спокойно, стараясь не выдать своих чувств и не спугнуть удачу, процедил Стась.
– Думаете, не сделаю?
– Здесь думаете вы, – подлил слегка Стась на мельницу чиновничьего самолюбия.
– Мудро! И я… – Мичулич намеренно потянул длинную и пафосную, как сопля деревенского идиота, паузу. – Я! Отпускаю вас, юноша. Надеюсь, при случае вы вспомните об этой скромной услуге. Итак… Дело закрыто за отсутствием состава преступления! – следователь, не дождавшись ожидаемого эффекта, поставил витиеватую роспись на тонком листе и протянул его не глядя Стасю.
Еще не веря своей удаче, Стась взял лист, встал, плохо соображая, что теперь надо делать.
– Двери вон там, – мягко произнес следователь. Ему нравились такие моменты, он чувствовал себя слегка полубогом, прихотью своею карающим и милующим жалких человеков. – Вы! Свободны!
– Благодарю. Я не забуду. Напоследок, услуга за услугу… Доктор Беськов, ваш подследственный. Он…
– Мне не интересно. Этому существу, – Мичулич поморщился, будто откушал дерьмеца, – двадцать лет каторги причитается. Живым оттуда, в силу возраста, это, ну, не вернется. Так что, юноша… Оставим мертвым их дела! – следователь живо привстал, повелительным жестом показывая на массивные двери.
– Значит, пусть будет так, – Стась слегка кивнул, прощаясь, развернулся и пошел к тяжелым дубовым дверям, со скрипом отворившимся, чтобы выпустить его в более свободный мир.
Внутренне Стась был готов к тому, что чудес не бывает, и этот сюрреалистический, не заслуженный, выход может оказаться сном или, того хуже, жестокой шуткой чиновника. Поэтому почти не удивился, когда дверной проход загородил потный, плохо пахнущий охранник.
– У меня пропуск, – ткнул лист чуть ли не в нос детине Стась, и тут же съежился, как от удара: сзади, за спиной донеслось нечто подобное на икоту – это Мичулич, спрятав покрасневшее лицо в ладони, давился ехидным смехом.
Сколько раз он проделывал подобный фокус, наблюдая, как опускаются под тяжестью рухнувших надежд плечи подследственных, как предательски дрожат и подгибаются колени.
Одни падают и бьются в истерике, другие не верят в розыгрыш и продолжают тыкать никчемной бумагой в предупрежденную заблаговременно охрану.
Но, главное, в них выгорает дух – вот, что ценно. Ломаются, как спички в сильных пальцах, подчиняясь животным сиюминутным инстинктам, поняв, что свобода, такая близкая, такая желанная, воля, которая материализовалась из мечтаний, не благодаря, а вопреки обстоятельствам, – это всего лишь мираж, фикция. Выпорхнувшая из рук птица, мелькнувшая радужным оперением, чтобы одним махом уничтожить самое ценное, что есть у забитого режимом и подавленного человека – надежду.
Чиновнику было даже интересно, как себя поведет этот крепкий орешек, которого можно было бы и отпустить, но впереди светила еще половина неплохой суммы, которую притащит – куда он денется! – в своем загнутом клюве этот иноверец, посланец старшего брата. Кто ж выбрасывает деньги из кармана? Не те времена, чтобы быть хорошим. Все берут, это Россия, тут на барашке в бумажке все держится. Бери, воруй, но не попадайся – вот и весь уголовный кодекс империи в двух словах.
Охранник гоготнул подобострастно и, взяв бумагу с подписью, начал медленно, перед лицом Стася, как велел следователь, рвать ее на мелкие клочки.
В этот момент слабые натуры заходились в рыданиях, более крепкие впадали в ступор. При любом раскладе с разрушенной крахом надежд психикой заключенного было проще работать. Апатия ли, истерика – все хорошо, чтобы сломать волю, а там, по возможности, и подписать нужный протоколец.
Но что-то пошло не так. Следователь еще продолжал хихикать в предвкушении, что вот сейчас этот неуступчивый, сильный Вашкевич начнет качать права, которых у него нет по определению. А Стась уже со всей молодецкой дури поддел гогочущее лицо охранника прямо на макушку стриженой головы. Промахнуться по жирной, откормленной на изъятых крестьянских передачах, харе было трудно. Увалень в форме падал, не шибко соображая, в чем дело, следователь Мичулич еще хватал удивленным ртом спертый кабинетный воздух, а Стась юрко, с яростью раненого зверя, уже петлял по изгибам бесконечных административных коридоров.
