Прыжками – прочь, прочь! Не разбирая дороги, по велению каких-то древних инстинктов, в одном порыве взлетел над крашеными досками пола, разбивая всей массой тела коридорное окно, и вот он – воздух! Покатился, покатился, покатился по крутому настилу. Еще прыжок – чувствительный ушиб о крышу соседнего здания.
Вскочил, поскользнулся, зашуршал вниз по жестяному скату, к краю, за которым уже сладко облизнулась погибель, но чудом, едва ли не ногтями, уцепился за что-то. По-кошачьи, едва не вывернув плечевые суставы, выхватил болтающееся тело из жуткой пустоты и вновь на пределе сил побежал.
Барабаном в ушах били звуки собственных шагов, или это сердце пробовало выскочить из груди? Не до этого! Сейчас не время копаться в себе, Стась не понимал, что делает, и не хотел понимать. Побег «на рывок», который матерые уголовники не чествуют, презрительно называя «фраерским», удался. Пусть судят победителя неудачники, которые не рискнули попробовать.
Мысли крутились хаотично, свобода пьянила, будоражила сознание лучше самого игристого шампанского. Из хаоса, бурлящего в голове, Стась привычно вычленил главное: самое важное было то, что он предоставлен сам себе, что теперь – его воля, от него все зависит, а за это ощущение и умереть не страшно.
Ежился от удаляющихся свистков разъяренной охраны, сигал с крыши на крышу, пока не выглядел в сгущающихся сумерках спасительную пожарную лестницу, по которой и снесся вниз, к свободе, которую добыл сам.
Еще мгновение, и спасительная темнота провинциальных улиц проглотила беглеца, будто и не было его тут никогда.
* * *
Лето вторглось в город, высушив грязные булыжные мостовые. Тысячи столбов печного дыма перестали заслонять горизонт, и воздух неожиданно оказался прозрачен и даже вкусен. Казалось, его можно мазать на хрустящую питерскую булку, настолько аппетитен был в нем привкус морской соли и свежей, прущей из всех щелей, зелени.
Отъевшиеся за холодный период извозчики наконец-то скинули свои огромные овечьи бекеши, позабыв о зябких ночах, сладко щурились, подставляя бородатые физиономии победившему солнцу. Лето с каждым мгновением набирало силу, собираясь спасти отсыревший город от присущего ему уныния, раскрасить в яркие свои цвета, и заставить любить его вечно.
Дедушка Лю ничтоже сумняшеся, с непосредственностью, свойственной диким народам, ловкими движениями отдирал присохшие сукровицей к коже бинты. Сергей пытался не морщиться от боли, но получалось плохо, точнее, совсем не получалось. Дедушка по своему обыкновению бубнил себе под нос на чистейшем, по его мнению, русском языке.
– Тигра! Человек-тигра, о, ты, Сирегей! Как тигра, приполз умирать домой. Это хоросо. Много силы – хоросо, смерть рано, теперь долго жить надо. Да-а-а… совсем мертвый был. Женьшень пил, рог оленя пил, медведя горький ягода пил, мясо молодой пацан кушал!
– Чего?! Ой! – вскинулся Сергей.
– А-а-а! Боялся? Шютка! Молодой баран хотел говорить. Моя думала, ты спишь.
– Поспишь тут. Нельзя поаккуратней?
– Нельзя. Нельзя поокроватней, можно, только нельзя. Хороший тряпка! Кровь густой, надо вода пить. Много! Туда положить мясо лягушка, варить, пить. Ссать много-много надо. Ссать – это писять по-русски. Совсем здоровый будешь. Яшка пустой человек был, Сирегей хорошо – тигра! Бабу надо только. Ци много собрал. Плохо без баба. Дашка к тебе пришлю. Хорошо! Большая сиська – очень мягкий. Добрая баба! Надо туда-сюда, охо-охо! – неприличным жестом дедушка показал, как надо, обнажив в улыбке почти оранжевые, как у бобра, зубы. – Плохой сила пройдет, хороший сила придет. Мужик такая жинзя. Баба тоже нравится. Надо. Дашка полтинник дашь, очень любит. Хороший баба. Могучий хер не боится совсем!
– Курить дашь? Деньги есть. Больно.
– Курить дурак любит. Сирегей не дурак. Не надо. Зачем опий? Опий шибко слабый любит. Сильный – опий плохо, только спать, лежать башкой в небе. Баба не надо, дом не надо, деньги не надо, человека не тута, а тама. Очена плохо.
– Чего тогда торгуешь?
Лю на мгновение задумался, потом взял одну из многочисленных склянок, стоящих на тумбочке рядом с панцирной кроватью, меланхолично подцепил на длинный ноготь какой-то черной вонючей субстанции и нанес на сочащуюся сукровицей одну из круглых дырочек, что появились у Сергея на теле после достопамятных событий.
– Сильный – помоги, слабый – толкни. Такой пыравило. Папа-мама учил. Жинзя! Деньги чутка надо, торговать надо. С сильный друзиться будешь, сам сила наберешь. Слабый друзиться будешь, сам сла-а-а-бый станешь. Такой, сопля ковыряй в носе, плакай каждый день. Э-э-э… Деньги нет, баба нет, кушать нет, писька мертвый совсем. Много печаль, силу ци слабый ворует, а сильный – дарит! У него много! Ты сильный. Тигра! Моя – хорошо! Твоя ци вкусный! Твои папа-мама урадуются, что у них сильный тигра! Гарадиться сын! – дедушка даже самодовольно хлопнул себя по колену, как бы награждая за вовремя ввернутое редкое русское слово «гордиться».
Сергей лишь вздохнул тяжко. Гордиться таким сыном родичам точно не пришло бы в голову. С малых лет только и заставлял пунцовеющего от ярости отца браться за ремень. Поводов было тьма: и разоренный соседский курятник, и сад пана Еленского с побитой стеклянной оранжереей, и мелкое воровство у соседей. Почему так? Стась и Мишка – нормальные же, не тянет их влезать в разное дерьмо.
Точно «тигра», живу сам по себе, для себя, и не моя это вина.
Сергей нырнул в неприятные воспоминания.
… Девятьсот пятый год… Неурожай, и рыба, как назло, будто испарилась из озер, не лезла ни в сети, ни в невод. Жрали что придется, подметая остатки муки из здоровенного пустого ларя, искали мерзлую, пропущенную при уборке, прошлогоднюю бульбу. Пухли с голоду. Отец, чтоб как-то выбраться из нищеты, уехал на заработки в Витебск, где, по слухам, было не так худо. Софья как могла разрывалась на четверых детей. Ганна – младенец, Мишка – трехлетний несмышленыш, и Сергей со Стасем. До сих пор не заживающая рана: почему отдали бабе Клаве на воспитание именно его…
Да, старший, это разумно, не прокормить было всех. Не выжить. Только отжил у бабки три года, пока вспомнили. Наверное, по этой причине остался на душе вечный шрам: чувствовал себя недолюбленным, брошенным ребенком.
Сейчас, впрочем, начал понимать, что все эти бедовые вылазки были им устроены лишь для того, чтобы напомнить родителям, что у них есть он, старший сын, и ему тоже нужно внимание. Любовь, черт возьми. Если бы не предательство, да-да, предательство – как еще это назвать? – отца и матери, то, наверное, и жизнь сложилась бы иначе, не покатилась бы по наклонной дорожке.
– Э, господина… не гурусти. У каждого свои путя! – будто читая мысли, заметил старый китаец. – Один маленький топай нога складывается в больошая путя, в дорога на тысясу ли! Но от больошая дороги бегают тасясы тропок. Человека думает, что выбирает дорога. Эге! Глупый! Дорога сама выбирает подходящий человека. Твоя путя, дао, не человека совсем. Да. Твоя тропинка, по которой ходить тигра. Тигра не мозет кусять огуруцы, он кусять мясо. Такая жинзя, – дедушка Лю встал и слегка поклонился, сложив маленькие ладошки перед тощей грудью. – Все! Исе неделя, и господина Сирегей мозет прыгать. Здоровый совсем, тока чесаться не надо, глязный люки – плохо!
