Стас, сделав вид, что роется за пазухой в поиске требуемого мандата, исподлобья оценил ситуацию и чуть было не засмеялся от радости. Все было не так плохо, как мгновенно нарисовал затравленный ситуацией побега мозг.
Выяснилось, что приняли его в оборот пару солдатиков в обмотках и щуплый поручик франтоватого вида, с лихо напомаженными тонкими тараканьими усиками.
– Ищи лучше, шельмец! И не спеши, все одно, по роже твоей ясно, что отлыниваешь от призыва. Меня не проведешь, у меня на вашего брата нюх! Скажи еще, что дома забыл, – оскалил мелкие, как у хорька, зубки офицер.
Стас мгновенно сориентировался. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.
– Чаво? Я ничаво. Во прыехау.
– Приехал он… Повестка где? Небось сжег, а, деревня?
– Дак скурыли з батькай! – включил дурака Стас.
– Видали? – обратился к солдатам хорек. – Ну, народец! Не хотим, значит, родине служить? На каторгу захотел, каналья?!
– Паночку, вот те истинный крест, ехау с дяревни записываться к вам на войну! И отправины зрабили, усе чын чынам. Полдяревни – у хлам! Сами не помним, як до Витебска добрамшись. Можа, мне таго? За паспортом? К батьке?
– Ага. Сейчас. Ведите негодяя на призывной пункт. Оформим ополченцем. Звать тебя как? Отвечать, идиот!
Стас, бросив взгляд на рекламу кузнечных дел мастера, расхваливающую ножи из чудесной стали, еще не веря благосклонной улыбке судьбы, нарочито угрюмо пробубнил:
– Булатовы мы будем. Станислав. Янов сын.
* * *
Пан Мурашкевич, по праву почти что графа и щедрого мецената, подарившего костелу резную в золоте кафедру, сидел на личной скамеечке в первых рядах, поближе к Богу. Припоздавший из-за долгих сборов Ганны, Мишка, краснея под излучающими удивление его присутствием не в своей парафии взглядами, под монотонный ксендзовский бубнеж, пробрался на свободное местечко, так удачно сохраненное высшими силами прямо за спиной супружеской четы Мурашкевичей. Провидение ли, или просто случай, неизвестно, но сидевшего еще пять минут назад старого Зэлика Пяткевича прихватил нешуточный приступ поноса, отчего пришлось тому почти всю службу просидеть в деревянном дворовом сортире, кляня дьябла, устроившего такую позорную кару почтенному прихожанину.
Кудряшки Ядвиги, находившиеся – о Боже! – в каких-то двадцати сантиметрах от носа Мишки, источали неземной аромат, перебивавший даже отборный итальянский ладан, щедро воскуриваемый костельными служками. Сердце Мишки трепыхалось о ребра, грозя выскочить через горло наружу. Может ли быть что-либо прекраснее этого легкого пушка на затылке? А природная стать развернутых плеч? Как может простой человек из мяса и костей сидеть настолько прямо, вытянувшись макушкой в одну прямую линию с небесами?
Мишка впитывал образ Ядвиги и думал, что да, точно Бог существует. Гениальное творение, образ и подобие совершенства – так для себя определил он панночку, пропадая и растворяясь в одном лишь ее присутствии тут, рядом, на одной и той же грешной земле.
Кипение юной крови в грезах прервал бесцеремонный толчок в бок. Мишка, вынырнув на поверхность из глубин мечтаний, обнаружил сидящего рядом деревенского придурка Юзика, ощерившегося ему в лицо идиотской улыбкой с гнилушками передних зубов.
– Хорошая, правда?! – едва ли не на весь костел брякнул Юзик.
Пан Мурашкевич дернулся, как ужаленный, обернулся и неодобрительно, со всей праведностью оскорбленного супруга, бросил испепеляющий взор на дурачка. Юзик же надул щеки, отвел взгляд на разноцветные витражи с апостолами, отчаянно делая вид, что это не он, а восклицание возникло ниоткуда и само по себе. Пану Мурашкевичу ничего не оставалось, как отвернуться и склонить голову, внимая ксендзу, так вовремя вещавшему о грешных страстях, которых следует избегать порядочному католику.
Юзик, убедившись, что, по крайней мере, сейчас бить его никто не собирается, азартно зашептал на ухо разочарованному неожиданным соседством Мишке.
– Хорошая баба! Моя! Слы, так дае?! Ого! Я каровы пасвиу, ого! Сама за хрэн хватала! Ого! Точно табе гавару! Ноги раскинула! А там! Ого! Шкура натуральная!
И тут первый и единственный поход православного Мишки закончился конфузом, о котором еще пару лет с придыханием вспоминали перебродские кумушки.
По правде сказать, он и сам не понял, как очутился на полу, сверху верещащего не дорезанным поросятей Юзика. Под причитания ксендза, под вопли возмущенный приличной публики, Мишка с холодным удивлением фиксировал, как его кулаки все быстрее и быстрее молотят по разбитой, пускающей кровавые сопли, роже идиота. И если бы не чьи-то сильные руки, оттащившие обезумевшего от ярости Маруту, быть бы Юзику отпетым тут же и сейчас, не отходя от амвона.
Мишка сидел на траве и под возмущенные причитания матери подводил неутешительные итоги. Минус воротник шелковой рубахи, пиджак измят и в пыли, штаны треснули на самом видном месте. Минус еженедельная возможность видеть Ядвигу, минус – теперь он, наравне с Юзиком, идиот, который подрался в костеле. Вечное клеймо, которое достанется и его детям: «А, это внук того самого Вашкевича, что устроил драку прямо в доме Божьем? Да ну? О-ооо, курва!» Но самая обидная потеря, и наказание – не видеть панночку. Что теперь? Чувство такое, будто слепому на миг дали посмотреть на разноцветный мир, и тут же вновь ослепили. Как жить?
Тягостные раздумья прибили голову к коленям. Мишка прикрыл уши ладонями, чтобы не слышать мамкин зудеж, едва не заплакал, но удержался, вспомнив один из советов пана Еленского: «Если жизнь преподносит одни кислые лимоны, постарайся выжать из них лимонад. Потом продай его и купи то, что тебе не досталось».
Вот уж точно, ситуация – кислее некуда: влюбился в чужую жену, осрамился перед ней на весь мир. Мать в истерике, сестра в радости, у нее появился неисчерпаемый источник насмешек над старшим братом.
Возбужденность уступила место апатии – «заплыви оно все…». Мишке неудержимо захотелось лечь тут же на траву у костела, смотреть на безоблачное лазурное небо и, растворяясь в нем, ни о чем не думать.
Под Софьино: «Гляньте на него! Совсем совесть потерял! Родила ж такого урода!» – Мишка растянулся, будто в собственной постели, закрыл глаза, думая, что неплохо было бы сейчас, что б господь в наказание ему и в поучение благочестивым землякам бабахнул в него молнией с чистого неба. Даже представил эту картину: шарах! И открывшая в ужасе рот Софья, Ганна с выпученными глазами, и весь перебродский бомонд смотрят на дымящуюся обугленную фигуру, лежащую на выжженной траве, так и застывшей с закинутой на ногу ногой.
Черные мечты прервались колокольчиками смеха. Мишка тут же вскочил, этот смех он не перепутал бы ни с чьим другим, даже в полумертвом состоянии.
Рядом стоял пан Мурашкевич, чуть поодаль посмеивалась пани Ядвига.
«О, боги, чего б я не отдал, чтоб смотреть на эти ямочки на щеках», – подумал Мишка и растроенно шморгнул поцарапанным носом.
