Между тем, Болеслав Львович с величественностью, свойственной лишь самозваным графьям, протянул младшему Маруте влажную безвольную ладонь.
– Пан Вашкевич, вы благородный человек. Вы сделали то, что мне, человеку отягощенному положением в обществе и более крепкой верой, чем у вас, у молодежи, не скрою, хотелось! Давно надо было начистить этому хаму рожу, но …Вы же понимаете, человеку моего уровня… м-да. Я у вас в долгу. Спасибо!
– Да не за что. Обращайтесь, если что, – сдуру ляпнул Мишка и тут же поправился. – В смысле, я защищал честь дамы. Если это как-то меня оправдывает.
Между тем, под ошалевшими не меньше, чем от молнии небесной, взглядами публики, пан Мурашкевич взял Мишку под локоть и повел в сторону Ядвиги, приговаривая:
– А я не осуждаю. Пусть! В святом месте. Это смело! Дерзко! Как у нас в армии. Аллюр «три креста»! Позвольте вас представить моей жене. Ядзя, знакомься, пан, э-э-э… запамятовал, как по имени.
– Пан Вашкевич! Михаил! Мы знакомы! – радостно прощебетала панночка. – Браво, юноша! Не видать вам теперь царствия небесного, как своих пылающих ушей! А-ха-ха-ха-ха-ха!
– Обойдусь, – обиделся Мишка.
– Ну, не обижайтесь. Мы в восхищении, правда, Болик? Что стоишь? Пригласи юного победоносца, поразившего змея, к нам на прием.
– Ядзя… Серьезно? Не слишком молод? Перестань. Мы ж узким кругом… – отчего-то смущенно почесал в затылке Мурашкевич.
– Болик, я хочу!
«Граф» тяжко вздохнул и, выдавив кислую улыбку, будто жуя пук несвежего навоза, вымолвил:
– А приходите к нам в среду! Часам к восьми. Будет очень приятное общество. Опрокинем по бокалу шампанского. Поиграем…
– И вымойтесь хорошенько, победитель! А-ха-ха-ха-ха!
Парочка тут же отвернулась и вальяжно направилась к богатому экипажу, запряженному огромными вороными бельгийскими битюгами, оставив Мишку в полной прострации: не галлюцинации ли это у него от тяжкого нервного потрясения.
– Чего стал, как пень? Ни дзякуй, ни насяру. Одежу теперь надо перешивать. В приличное общество зовут, не по грибы, что б им пусто было, – Софья, стараясь скрыть удивление, начала платком смахивать пыль с Мишкиного помятого пиджачка.
* * *
Тусклый свет керосинки выбрасывал из теней скромный азиатский натюрморт. Початая склянка женьшеневой водки, лапша не то со свининой, не то рыбой, вилка и деревянные палочки для еды. Скромная трапеза была бы вполне традиционной для китайской фанцзы, если бы не ломти черного хлеба и огромная ладожская сельдь, распластованная на продолговатом модерновом подносе. По головам двух темных фигур, понуро склонившихся над пищей, было понятно, что ужин затянулся и давно перерос в обычную попойку с неизбежным для подобных мероприятий злом – срыванием присохших бинтов с раненой души.
Дедушка Лю потягивал опиумную трубку, набитую ароматным турецким табачком, сыто щурился и, будто фарфоровый китайский фарфоровый болванчик, периодически кивал почти в такт редким эмоциям, просачивающимся сквозь монотонную от алкогольных паров речь своего юного друга.
– Почему так тяжко, дед? Будто краски поблекли везде. Нет радости. И ем вот, пью, а не вкусно. Полгода назад был другим человеком. Мне жить надо было на полную катушку. Эх… не водка, победа пьянила. Летал. А сейчас… будто крылья обжег: ползаю. И, знаешь, что самое страшное, дед? Понимаю, что не взлететь уже. Раньше радость мог дарить, запросто, по настроению – любому. Сейчас – только жалить. Насмерть. Умерло во мне что-то, – Сергей, чувствуя, что болтает лишнее, бросил на китайца тяжкий свинцовый взгляд.
– Да. Баба надо искать. Баба сердце погладит, погиреет мал-мала. Сатарик нормально без баба, потому что умный. Молодой – плохо: яйсы по баба гурустят, голова покоя нету. Дашка бери. Хороший баба. И не дорогой.
– Заладил, Дашка, Дашка. Давашка она, а не женщина. Но. Может, и твоя правда. Есть одна. Такая, как икона. На нее смотреть страшно, не то что б подумать что-то такое. Только – грусть-тоска, внешне – ангел, бес внутри. По ее заказу весь этот карнавал с покойниками начался.
– Хороcая. Тебе надо такой, – согласно закивал старый китаец.
– Ты не понял, старик. Сука она. Революционерка. Ей что курице голову снести, что тысяче невинных людей – без разницы.
– Ага! Подходясий баба! Бери.
– Что, серьезно, что ли?
– Тигра касю не кусяет, он кусяет мясо! А, такая жинзня… да!
– Может, и правда твоя. Надо бы поговорить с ней, – Сергей плеснул из склянки себе и Лю, хотел было выпить, но тяжело поставил пузатый стаканчик обратно на стол. – Я Спицу убил. Вот так просто. Раз, и все! Ножом, что ты задарил.
– Раз, и все?!
– Угу. Чик! И не пикнул даже.
– Хоросо! Осытрый нозик – осень хоросо!
– Чего не спрашиваешь, за что?
– Э… Какая эразница? Узе убил. Не озивет. Хоросий нозик? Да?
– Отличный.
– Твой! Им исе мно-о-о-го резать мозьна! Носи!
* * *
За три дня Мишка успел многое: перелицевать пиджак у портного Фридмана, тут же постричься у его жены, вымыться в озере пятнадцать раз (последний – душистым парфюмерным мылом «Броккар»), вычистить толченым углем и отполировать мелом и без того сияющие зубы, и еще много-много всего по мелочам. Но, не смотря на работу и на беготню в погоне за внешним видом, время катилось медленно, как густая смола с печальной перебродской сосны.
Софья вздыхала, понимая, что у сына нешуточная страсть и влюбленность, но благоразумно не показывала виду, полагая, что подростковый бзик развеется утренним туманом: всему есть время появляться и умирать. Травмировать чувствительную психику Мишки в непростой для него период можно было одним неосторожным словом. Оттого мать лишь посматривала на крутящегося у зеркала юного щеголя и молча молила Бога, чтобы душевные страдания сыночка закончились побыстрее. Так, как проходит ветрянка, которой лучше переболеть в детстве.
Мишка же летал. Все сжалось в одну точку: среда, вечер, пани Ядвига. Видеть ее, слышать голос, чего еще надо, чтобы сердце трепыхалось пойманным воробьем?
… Младший Марута, приехавший попутной лошадью за два часа до объявленного приема, околачивался у высоченного гранитного забора с коваными пиками поверху и от нечего делать рассматривал грозящее небесам серым пальцем жилище, в котором злой волшебник держал в заточении украденную у мира красавицу.
Усадьба Мурашкевичей была выстроена из дикого камня приезжими рижскими мастерами-каменотесами. Из-за острых шпилей и готической архитектуры со множеством горгулий, притаившихся в самых неожиданных местах серо-красного фасада, дом Болеслава Львовича больше напоминал помесь Нотр-Дам де Пари с Версалем, чем обитаемое жилище. Впрочем, средства позволяли хозяину воплотить свои самые смелые фантазии, поэтому все в доме было «по-богатому» – безвкусно, но монументально и с вызовом.
