Пусть Полковник удивляется, почему эти девяносто два молодых, крепких, не робкого десятка парней, решили взять судьбу за яйца и повернуть в свою сторону. Как по мне, так ничего удивительного в том, что сибиряки подняли восстание в своем полку, нет. Поступили как предатели, с точки зрения белой офицерской кости, изменив присяге, фактически оголив плацдарм. Поступили как нормальные, не привыкшие к рабской покорности перед судьбой, мужики. Захотели сами распоряжаться собственной жизнью. Не учли только, что если коготок увяз, то всей птичке пропасть. Армия – это машина. И выбор в ней не велик. Не хочешь быть в ней послушной шестеренкой, будешь кровавым смазочным материалом…»
– Ротмистр! Чего задумались? Командуйте! – опухшее от ночных бдений лицо Полковника дернулось в нервном тике.
«Расстрел – дело неприятное. Тем более такой массовый, – Полковник тяжко вздохнул, широко, чтобы видно было в дальних рядах построившегося полка, перекрестился и прошептал одними губами: – Господи, прости раба грешного. Волею твоею, не ради гордыни и стяжательства, без злого помысла, а дабы пресечь заразу, ведущую страну в гибельную пропасть. Прими души глупцов и не суди их строго. Аминь!»
Станислав презрительно покосился на побледневшего Полковника, плотно прижал шпоры к бокам нервно танцующего Серко, ловко, с особым кавалерийским шиком, выхватил из ножен шашку с красной «клюквой» «За храбрость» и скомандовал переминающимся с ноги на ногу, слегка растерянным бойцам своего отряда:
– Г-о-о-товсь!
Строй, словно отлаженный механизм, ощерился винтовками в сторону безликих стриженых макушек.
Станислав, сам того не желая, поймал из серой шеренги чей-то умоляющий, все еще надеющийся на какое-то чудо, взгляд. Судя по пушку под носом, никак не похожему на усы, белобрысому солдатику едва исполнилось восемнадцать. Еще пару месяцев назад гонял он голубей по мамкиной крыше и думать не думал, что вляпается в такую вот передрягу. Сердце Булата предательски дрогнуло. Фигурой, коровьими своими глазками, поджатыми губами и чем-то еще неуловимым солдатик был похож на Мишку.
«Ну, еще бы. Ровесники. Жалко. Только – судьба. Против нее не попрешь. Сегодня – ты. Завтра – я», – Стас почти по-отечески спокойно посмотрел прямо в глаза парнишке, словно пытаясь внушить тому: не бойся. Вот-вот все кончится.
Полковник Тимофей Ильич Лаевский прокашлялся и заорал хриплым стариковским голосом, наводя жути на пленных и выстроенный, пришибленный ситуацией полк:
– По закону военного! ВРЕМЕНИ! За измену РОДИНЕ! Волею государя ИМПЕРАТОРА! БУНТОВЩИКИ и ПРЕДАТЕЛИ! Военно-полевым судом приговорены к РАССТРЕЛУ! – от волнения у Полковника перехватило дыхание, он покраснел, выпучил глазки, попытался еще что-то сказать, но у него ничего не получилось. Тогда он вытер платочком со лба обильно выступивший пот и молча, совершенно будничным жестом – «батенька, велите подавать» – кивнул Станиславу.
Булат чуть помедлил, но для всех эта пауза была томительно долгой. Строй замер, в тягучей тишине слышно было, как бунтовщики часто-часто хватают воздух открытыми ртами, словно пытаясь надышаться на пороге смертельного прыжка в небытие.
Стасу почти хотелось, чтобы огонь прежнего азарта к свободе пробежал по унылой массе обреченных, чтобы нашелся кто-то, крикнувший: «ЭХ! Айда, братцы!», рванул бы внаглую прочь, и рассыпался бы понурый строй, и сиганули серые тени в лес, который вот тут, так близко, рядом.
Но нет. Стриженые головы лишь глубже втянулись в плечи в ожидании вынесенного сломавшей их силой приговора.
«Страх порождает смерть. Вы умерли, прежде чем пули разорвали плоть. Эх, ребята… Жаль. Увы, мертвецы не достойны жизни».
Стас резко махнул шашкой вниз, будто отсекая надежду, у себя, у несчастных, у застывших в напряжении зрителей.
– Огонь!
Серые дернулись и медленно, как будто в ночном кошмаре, начали кулями обваливаться на землю. Что-то живое, там, рядом с сердцем, трепыхнулось, потом замерло на секунду и начало остывать. «Душа. Остаток отмирает. Поди ж ты. Думал что все, – удивленно подумал Стас. – Впрочем, какая разница. Ты подчинился. Тебя, командира особого отряда, георгиевского кавалера, поставили перед выбором, и ты выбрал роль палача. Кому дело теперь, что иначе поступить не мог? Война все спишет. Все излечит. Кроме больной совести, конечно. Эх, кому дело до больной души бравого ротмистра? К черту! Пошла ко всем чертям! Сдохни же! А еще вчера можно было поступить иначе. Урок: не позволяй обстоятельствам диктовать свою волю. Сдался – обрел позор. А он хуже смерти. Теперь я и это знаю».
Полковник пошатнулся, лицо его позеленело. Героическими усилиями Лаевский пытался подавить подкатившую к самому горлу кислую волну желудочного сока. Полковник надувал гладко выбритые щеки, пытаясь удержать подпиравшее изнутри ладошками в лайковых перчатках, но ничего не помогало. Через пару секунд борьбы он сдался, и какая-то неведомая сила резко согнула пухлое тело пополам, словно огромный складной нож. Тимофея Ильича позорно стошнило прямо перед строем презрительно переглядывавшихся фронтовиков.
Стас никак не проявил охватившего его чувства омерзения к этому жалкому штабному вояке, который только что заглянул в пропасть смерти, порожденной его бумажной жестокостью.
В сердце Булата, словно поцарапанная граммофонная пластинка, раз за разом прокручивалась ситуация вчерашнего вечера. Можно ли было все изменить? Стас пытался отвлечься, думая о чем-то другом, но мысли, покружившись вокруг незначительных мелочей, возвращались в исходную точку.
«Что, если бы вернуть вчерашний день? Как бы я поступил? Наверное, так же. Выбора не было. Иллюзия была, но не выбор. Если бы вернуть…»
* * *
– Ваше высокоблагородие, я не палач и быть им не желаю. Прошу освободить меня и моих бойцов от вашего приказа.
Тимофей Ильич капризно сморщил, как печеное яблоко, лицо, отчего еще больше стал похож на сугубо штатского человека, которым он, в сущности, и являлся.
Проклятая нехватка кадров, точнее, подковерные интриги в генштабе, выдернули его из царства хрусталя, белых салфеток, надушенных светских дам, полированного паркета и неизменного утреннего яичка пашот сюда, в грязь, на передовую.
Смотрел Тимофей Ильич на этого бравого вояку с тремя георгиевскими крестами на выпаленной солнцем серой шинели и скривился, потому как к горлу подступила противная горячая волна, накатившая откуда-то снизу из желудка.
«Проклятая изжога. Кухня отвратительная, обслуга – хамы. В войсках – разброд. Бунт! За спиной – шипение и солдатский матерок. Боже, как я хочу домой! К дорогой моей Августине Карловне. За что, Господи?! И еще этот юнец… Думает, что он воплощенный Марс, а я – сопля гражданская…»
– Нет уж! Батенька! Дудки!
– Прошу прощения, ваше высокоблагородие?
