– Нет, Мира. С нашей жизнью помереть в постели вряд ли получится.
– Это хорошо. Не хочу стареть. Не хочу отвисшую грудь, дряблые ягодицы, б-е-е-е… фу. Поэтому живу на полную катушку. Дышу. Воюю. Люблю.
– Меня?
– Глупый. И тебя, дурачок. Если бы не любила, была бы приличной женой Бориса. И ему бы не было больно оттого, что я не пришла сегодня ночевать.
– Останься со мной. Полностью. Плюнем на весь этот бардак. Поселимся у чистого озера в спокойной европейской стране. Только кивни, дай отмашку. Горы сверну. Все будет.
– Это что? Предложение? А, Вашкевич? – Мира прикрыла ладошкой губы, чтобы скрыть озорную улыбку.
– Ты догадливая. Выйдешь за меня?
– Ох. А ты мне что?
– А я тебе – все. Что захочешь. Богатство. Покой. И всего себя до кучи.
– Заманчиво, Марута. Только ты забыл, что я немного замужем, что Бориса я тоже, по-другому, но люблю. И что впереди у меня, у него, у нас, вполне вероятно, каторга или смерть. И что я плохая жена и не хочу быть матерью… И еще тысяча этих «что, что, что». Ты ведь хочешь детей, Марута?
– Конечно.
– Вот и найди себе нормальную бабу. Она тебе борщ будет варить. Сидеть с тобой у камина. Жалеть тебя, убогого. Будить, чтоб не помер ночью, не дай Бог. Ты нормальный мужик, в отличие от…
– Бориса?
– … Думаешь, он не знает, что я с тобой? Я ведь ему сказала. Сразу же. После первой нашей ночи. Он все знает. Ты бы на его месте как себя б повел?
– Убил бы тебя, – безжизненно ответил Сергей. Он поднялся, на этот раз тяжело, забрал папироску у Миры, сел на край кровати, свесил на грудь потяжелевшую от огорчения голову. Затягивался тяжко, пуская дым вниз, к дощатому полу. Мира, подумав о чем-то своем, потаенном, примирительно погладила его по взбугрившейся мышцами спине.
– Вот видишь. Ты обычный мужик. Дуешься. А для Бориса нет условностей, он уже там, в новом мире, который мы строим. Женщина, к твоему сведению, – это не собственность, а личность. И Боря ценит не только свою, но мою свободу тоже, мое право поступать так, как я хочу.
– Козел твой Боря.
– Ты тоже, Марута. Не обижайся. Впрочем, я выбираю тебя. По крайней мере, сегодня.
– А завтра? Как?
– А завтра ты и я едем на Северный фронт агитировать против этой дурацкой войны. Готовь чемодан.
– С какого перепугу так вот вдруг? Что еще за новость?!
– Это не новость. Это приказ. А мы с тобой люди партийные. Что у нас за неподчинение бывает?
– Знаем, плавали. Думаешь, Боря хочет убить тебя?
– Меня? Нет, конечно. А вот тебя – точно! – искренне рассмеялась Мира.
– Не ревнует, говоришь? С глаз долой из сердца вон. Ну, и чем тогда твой муженек отличается от меня?
– Ты прав. Почти ничем. Все вы собственники и самцы. Но он мой. А ты пока нет. Собирайся. Завтра в шесть утра выезд с Царскосельского.
– Черт. Только с братом нашлись. Младшим. В универ зачислили. Вечером договорились встретиться.
– Встречайся, успеваешь. И еще вот что… Не грусти, Марута. Живи моментом.
Мира одним плавным движением стянула с себя невесомый шелк, глаза ее увлажнились, стройное тело похотливо выгнулось.
Сергею захотелось вспылить и выбросить вертевшую им как хочет сучку из постели, но Мира улыбнулась так по-детски искренне, что вся злоба куда-то испарилась. Сергей раздвинул торсом напрягшиеся ноги любимой и лег сверху, вжав хрупкую фигурку в тряпичный матрас. Еще мгновение – и он, забыв о пустых обидах, яростно целовал податливые губы, вбивая в кровать стремящееся навстречу покорное тело.
* * *
Невский насквозь пропах пирожками. Запах прибивал мысли о высоком. Как ни пытался Мишка не обращать внимания на аромат, вспоминая мудреные слова, закинутые в подсознание умными лекторами, но желудок ворочался и стонал, требуя забросить в него хоть что-нибудь. «Амфибрахий, анапест, синекдоха, гекзаметр, оксюморон», – чуть не вслух бубнил голодный юноша, шаря рукой в дырявом кармане пиджака в робкой надежде найти закатившийся за подкладку медяк. Но мечты не сбылись, ибо такова бедная студенческая жизнь, почти как в дурацкой университетской песенке: «ни копейки в кармане, и желудок пустой, свой ботинок жует студент молодой».
– Черт, жрать-то как хочется! – простонал семенящий рядом коротышка, новый приятель Мишки, соратник по снимаемой комнате Костя Зубенко.
Аккуратно прилизанный бриллиантином, мелкий, на высоченных каблуках, Зубенко был всегда голоден и, наверное, потому всегда зол, сварлив и циничен. Злая фамилия не очень подходила конопатому с широким мордовским лицом наследнику небогатых торговцев из Вильно.
Впрочем, пытаясь как-то компенсировать субтильность внешности, при каждом знакомстве Костя жал протянутую ему ладонь со всей мочи своего отнюдь не богатырского тела, делая при этом зверское лицо, должное означать, что он, Зубенко, – парень серьезный, жесткий, быстрый на расправу. Впрочем, нарочитая напыщенность и высокомерие «метра с кепкой» никак не вызывали уважения, так страстно желаемого Константином, а скорее наоборот – провоцировали едва сдерживаемое недоумение, зачастую переходившее в смех.
Любому пытливому взору сразу было понятно, что Костя страдает целым букетом рефлексий, чудным образом смешавшихся в его быстром мозгу в странный коктейль: что-то среднее между манией величия и комплексом неполноценности.
– Главное не думать о пирожках! – дружески посоветовал Мишка.
– Ладно. Я не буду думать о твоих пирожках, а ты тогда не думай о моем горячем гороховом супе с подкопченными свиными ребрышками. И о яичнице с шипящими в жиру шкварочками, с багетом, румяным таким, как девица в мужской бане, – тоже не надо думать.
– Ты издеваешься? Я по-человечески просил! Ни слова о еде, пока не получу гонорар. Пять газет взяли статьи. Так что шансы есть. Давай о высоком.
– Мне папаша только первого числа зачислит. Эх, через недельку – расстегайчики с зайчатинкой! Понял. Не в ту степь. Отвлечемся! Так какого этого самого ты меня ведешь в шапито?
– Я веду? Наглец! Это ты увязался! Не «в» а «к» шапито. Почувствуй разницу. И у меня там деловая встреча. С братом родным. Чуть нашлись. Полгода искались по всему Питеру.
– Так я чего? Может, брательник деньгу подкинет. Картохи купим. Я, знаешь, какой мастак картоху жарить? Мня-мня-мня!
– Заткнись. Или…
– Или чо? А?! Ну! Договаривай! – настроение у Зубенко резко изменилось. Он запетушился, да так, что лицо побледнело и тут же пошло багровыми пятнами. По плотно сжатым кулачкам психа было понятно, что опять задеты какие-то глубинные струны раненой души, и недомерка тянет выяснить отношения, чтобы в который раз получить по широкой роже.
– Все. Выдыхай. С твоей злостью, Константин, сторожем надо работать.
