Сознание растворялось в огне, а где-то там, на окраинах восприятия, суетилась у печи пухленькая Вера – женщина с наивным лицом подростка.
Персональная сестра милосердия, ангел-хранитель, пожалуй, единственный в этом мире человек, любящий его просто за то, что он есть, со всеми его хорошими и дрянными сторонами. Одна на всем свете душа, понимающая, что все хорошее и плохое в Булатове смешалось в монолитный сложный характер так, что, если попытаться отделить одно от другого, то душа его не выдержит – истечет кровью.
Почти как тело, тогда, в шестнадцатом году. Когда все доктора сказали «брось, пустое, с сепсисом не живут».
Лишь Вера, полностью оправдывая имя, данное родителями, не слушала никого, все суетилась у крутившегося в бреду полутрупа. Просто меняла пропитавшиеся потом повязки, засовывала пальцами порошки прямо в бессмысленно раззявленный рот «не жильца». Выходила! Назло всем – судьбе, докторам, смерти!
Странное дело, когда воин пришел в себя, она чуть ли не начала ревновать его к себе самому, лежавшему без сознания.
Как так? Еще недавно она решала, когда попить, когда обтереть влажной тряпкой, когда подсунуть железную утку. Ей было не в тягость. Сложнее стало, когда бедолага, не обращая внимания на расходящиеся швы, жестко отводил ее руку и, играя желваками от боли, чуть ли не испепеляя ее взглядом, шипел «С-сам!». А потом смирилась. Как смиряется мать с самостоятельностью выросшего сына.
Сама виновата: не заметила, как все ее личное пространство сузилось до одного яркого, как пламя, мужчины. Когда осознала, испугалась сразу, а потом подумала: «Значит, Богу так угодно, чтобы я была его тенью». На том и успокоилась. Лишь одного не учла, без Булата жизнь становится серой и совсем неинтересной. Потому и пробила лбом все преграды, насмешки и неприятие любимого, возмущение начальства, косые взгляды подруг. Ведь это все мелочи по сравнению со счастьем быть хотя бы тенью любимого, которого ты выдернула из небытия, пусть немножко и придумала образ, но полюбила по-настоящему, навсегда.
Вера суетилась, стараясь не шуметь особо. Она чуяла внутренним женским чутьем: вся ее скопившаяся нежность и готовность пожертвовать собой ради него, единственного, любимого, не стоят в этот конкретный момент и ломаного гроша. Что она? Мошка, каким-то божественным чудом прилепившаяся к нему, временная спутница, обслуга. Заметит ли, если она вдруг исчезнет? Понятно, что нет у жестокого рубаки послабления не то что к близким – к себе.
Как вырасти росткам любви и привязанности на камне, в который превратила война его душу? А ведь молодой парень, почти ровесник. Что, если бы встретились в мирной жизни? Увы. Не было бы ничего. Слишком разные. Не обратил бы внимания на серую мышку. Перешагнул бы и не заметил. Грех роптать на судьбу. Пусть не любит, но привязан, чувствую. Не печалиться главное, ведь своей любви столько, что хватит утопнуть обоим.
Живем одним днем. Когда возвращается с похода по немецким тылам, исхудавший, злой, как черт, с этим волчьим взглядом, в котором тоска и боль… Вот – праздник: обмыть его, сбрить наголо отросшую обовшивевшую в разъезде шевелюру, перевязать и почистить от гноя старую открывшуюся рану. Прижаться всем телом к груди, чувствуя, как из мышц взведенного, будто стальная пружина, тела по капельке, нехотя, уходит напряжение, и во взгляде проявляется чуть человеческое вместо звериного.
Такая, видать, судьба у тебя, Верка: любить без ответа, без надежды на взаимность. Больно, что он принимает как должное. Пусть сложно, и в сердце нет-нет и закопошится раздавленная давным-давно гадюка девичьей гордости, но лучше так, чем никак. Любимый, не родной мой. Только бы рядом быть. Чего еще? Счастье и есть.
– Поешь?
Стас медленно, нехотя сфокусировал взгляд на сидящую перед ним Веру. «Простое русское лицо. Забавное, даже милое. Веснушки. Русые волосы, заплетенные в куцую косичку. Ничего примечательного, если бы не глаза – добрые, грустные. Посмотрит, и такое чувство, будто солнце пощекочет лучами. Почему она рядом? Или мой ангел-хранитель устал от бестелесности и воплотился таким вот слегка неуклюжим образом?»
– Вера, зачем ты здесь? Грязь, кровь, страдания, смерть – не твое это. Зачем?
Вера тихо улыбнулась, пошевелила пухлыми губками, пытаясь облечь в слова, всколыхнувшиеся в душе неудобным вопросом.
– Вряд ли поймешь. Очень женская история.
– Я понятливый. Расскажи. Мне понять нужно. Знаешь, такое чувство, что я тебя тяну за собой. В ад этот. Я пропащий, зря ты со мной. И…
– Знаю, что не любишь. Только мне все равно. Я ведь замужем была. И все у меня было, как у всех. Муж, ребенок. Девочка. Беленькая такая, волосы, как одуванчик, пушок – казалось, дунь, и полетят волосики по ветру. Машенька. Муж старше. Солидный человек. Богатый. Родители долго уговаривали: «Твой шанс. Не вечно в девках ходить». А что я? Семнадцать лет. Мозгов, как у курицы. Повенчались. Мучилась с ним. Не любила. Ревновал, как черт. К дворнику, к извозчикам, к брату своему. Ему все равно было, кто на меня посмотрел. Бил нещадно, а потом пьяный лез. Заводило это его, что ли? Перегар вечный. Жирное тело. Мерзко. Повеситься думала, только как? Спасибо, вера в Бога удержала.
А через год Машеньку родила. И будто свет появился в темноте. Появился смысл в жизни. Главное. То, ради чего стоит. Можно стало терпеть. Понимаешь? Ради нее!
Он ввалится, куражится надо мной, лупит чем ни попадя, а я будто не здесь: о Машеньке думаю. Чтоб не проснулось мое солнышко там, за стенкой. Терплю. Реву да губы в кровь кусаю, но в душе светло, потому что есть ради кого жить. И дальше терпела б. Не в тягость. Доченька смешная такая. Смех, как колокольчики. Она хохочет, а я словно душ приняла. Грязь смыта. И я снова чистая. Вот…
В тот вечер злополучный очень пьяный приполз. Не смог даже избить меня как следует. Прямо в прихожей и уснул. Если б знать… Убежала б с Машенькой прямо по морозу в чем мать родила.
Только я думала, что уснул. Вскочила от выстрела. Стоит. Глаза пустые, как две дыры в черепе. Ружье дымится. Чувствую больно, рукой двигать не могу. Кровь. А он смотрит на меня, будто не узнает, и так тихо-тихо: «Черт! Черт!» – и ружьем тычет в меня, будто я призрак какой. Я Машеньку хвать, а она …кровь, липкая такая. Обмякла. Теплая еще. А у меня мысли дурацкие, как же я кровь с волосков ее смывать буду?
Дальше не помню. Очнулась, смотрю ружье это проклятое у меня в руках. Приклад разлетелся. Этот – на полу. Вместо головы – месиво какое-то. Вот…
Потом почти год в дурдоме. Током меня били. Суд. Оправдали. Но Машеньки, ангела моего, нет. Три годика ей теперь всегда.
Вера закрыла глаза, поджала губы, словно сглотнула что-то горькое, вздохнула и почти безжизненно продолжила: «Не переживай. Это не ад. Я в нем была. Там хуже. Наоборот, с тобой – хоть какое-то подобие жизни. Люблю тебя. Поешь, пожалуйста. Старалась ведь».
Булат покарябал ложкой по дну глиняной миски. Есть не хотелось. Умом понимал, что надо бы обнять эту запутавшуюся в страданиях птаху, сказать что-то нежное успокаивающее. Только вот сердце подсказывало, что не стоит этого делать. Ложная надежда на взаимность – худшая из отрав. Не заслужила чистая душа двуличия и очередного разочарования, пусть будет так, как есть.
