«Ну, вот и порядок. Почти дома. Подумаешь, небо. Не страшно. А от поездов до сих пор ежики по спине гуляют. Когда это было? В семнадцатом, что ли? Точно. Черт, как же я ненавижу поезда!»
* * *
Солнце полосовало лучами по черной туше паровоза. Клубы пара, словно белоснежные облака, проносились мимо открытых окон, и Сергею представлялось, что каким-то чудом, задворками через помойку и скотный двор он прокрался в рай, да не один, а с любимой.
Чем не Эдем? Облака, пьянящий ветер, убаюкивающее, мерное покачивание вагона, Мира, уткнувшаяся в книгу. Радость, круто замешанная на осознании того, что все питерские неприятности, долги и проблемы уезжают все дальше и дальше, сморщиваются, стираются до полупрозрачности, растворяются в мелькающем пейзаже. Даже горечь от не сложившейся встречи с братом под этот мерный перестук перестала ворочаться камнем в душе, заснула, перегруженная новыми впечатлениями, точь-в-точь, как младенец на теплой груди матери.
«Что толку страдать о вчерашнем, когда у самого впереди неясность и туман? Можно раскаиваться в чем угодно, только далеко ли уедешь на таком дешевом топливе? Зачем переживания тому, кто не знает, какой вызов подкинет судьба в ближайшие несколько часов? Все это слабость, а слабые гибнут первыми. Главное сейчас, что я здесь, со своей женщиной. Не дать бы ей пропасть в той огненной пропасти, в которую тащит нас паровозом, а там… посмотрим».
Сергей курил, щель в окне услужливо высасывала дым папиросы, и с каждой минутой росла поселившаяся в его сердце безмятежность, накрывая приснувшие звериные инстинкты пушистым одеялом неги и беспечности.
Проводник в черном кителе с двумя рядами надраенных пуговиц с трудом протискивался сквозь толпу пассажиров, расположившихся прямо на своих кулях в узком проходе. Сергей от нечего делать попытался угадать, кто эти люди, куда и зачем едут.
Вон старуха с перевязанной головой, закрывшая глаза, с безвольно повисшими желтушными руками. Измучила ее болезнь. Наверное, ездила к столичному светиле доктору. И толку? Близкая смерть иссушила ее кожу, выпила блеск в глазах, поселилась даже в скрюченных пальцах. Странное дело, наступает момент, когда ложь по отношению к самому себе и жестокой реальности мобилизует резервы организма, не дает кануть в небытие с миром.
Сергей с симпатией глянул на еле дышавшую полупокойницу. Правильно. Пока есть малейшая возможность, надо карабкаться. Кремень.
Не то, что вон тот купчина, то и дело трогающий за пазухой что-то увесистое, завернутое в платок, вытирающий пот с огромного лба и подозрительно оглядывающийся. Ткни такого волыной под увесистое брюхо, гаркни в ухо не важно что, главное, громко, тут же обоссытся и отдаст прямо в руки заботливо укутанные в платок наторгованные, выдуренные у покупателей хрусты. Еще и в глаза заглядывать будет в поисках одобрения.
Или вот странная парочка. Одеты, как рабочие, одинаковые картузы и синие выходные косоворотки. А руки чистые, под ногтями ни следа въевшейся грязи, и взгляды отсутствующие. «Работяги» явно не хотят привлекать к себе внимание. Воры, что ли? Похоже. Чего удивительного? Времена тяжкие, все как-то выживают. Прокормиться по-честному становится все трудней. Зато возможности… Когда еще такое будет? Может, и никогда.
Нюхом фартового чуял Марута, что в нынешних мутных водах можно выловить такую рыбину, о которой и не мечталось раньше. Главное, не упустить шанс, схватить удачу за ноздри и потихонечку, ласково так, завести в какую-нибудь тихую гавань и доить до скончания века. Чтоб и себе, и внукам хватило вволю. Деньжищи куда хочешь довезут. Хоть в Швейцарию. Говорят, там озера, как на Браславщине, и к чужому богатству терпимо относятся. Чем не мечта? Да это цель, хорошая цель.
С Мирой бы туда, подальше от товарищей-упырей, от проевшей плешь партийной идеологии, придуманной для искренне заблуждающихся темных дурачков, таких, как Яшка Цейтлин, тьфу, не к ночи будет помянут, «товарищ Гвоздев».
Таких товарищей на помойке суки доедают. Указы он теперь раздает. «Выйдешь на связь с доктором Беськовым, надежный человек, мы с ним с каторги бежали. Наш земляк, все тропки знает, поможет просочиться в прифронтовую зону. Скажешь от меня, выделит сумму из партийной кассы на всякие непредвиденные, подкупить там кого, листовки напечатать. Найти его просто. Спросишь у любого из нашего старого окружения про Беса, он сам и нарисуется. Без него ни одна делюга в наших с тобой краях нынче не делается, везде его доля. Вот что значит ум и хватка. Ну, и школа у нас с ним была хорошая: крови не боится. Свидитесь, поклон передавай. Напомнишь еще, что надо в центр тоже выделять. Ну, так… в разговоре».
Вагонные колеса выбивали нехитрый ритм, в этом перестуке Сергею почти явственно слышалось «куда, куда?», «туда-туда», рельсы же почему-то отзывались напевным «быть беде, быть беде».
Нехитрая мелодия обволакивала рассудок, убаюкивала. Наверное, поэтому резкий визг зажатых тормозами колес больно полоснул ножом по нервам. Инстинкты мгновенно заставили тело сжаться наподобие пружины, готовой выстрелить, ответить быстро и жестко на любую угрозу.
Рука чудом ухватилась за угол убегающей перегородки. Сергей держался изо всех сил, ощущая, как напряглись, грозясь порваться, связки, а на ногах повисло что-то тяжелое – казалось, весом с полтонны. Чудом удержался на ногах. Задремавшие пассажиры, будто в кошмарном сне, медленно-медленно кулями посыпались с верхних полок.
Поезд застонал, как могучее подраненное животное, дернулся пару раз и тут же подчинился чьей-то чужой воле, встал намертво и заголосил трубно жутким стоном паровозного гудка в темное вечернее небо.
Еще не осознав, в чем дело, заматерились проснувшиеся, застонали прижатые и ушибленные, а Сергей уже перепрыгивал через людские завалы туда, в отсек, где была Мира. Не соображая, не думая, быстрыми движениями раскидал торбы и чемоданы, еще кого-то стонущего, и вот она – в глазах испуг, но не более.
Выдохнул облегченно – вроде цела, прижал любимую к груди, давая понять, что все в порядке, что нет в этом мире такой напасти, от которой он бы ее не защитил. Гладил по русым волосам, яростно приговаривая, пытаясь успокоить ее, себя: «Все в порядке. Слышишь?! Нормально. Все будет хорошо!»
Вдруг все замерло. Люди, до этого стонавшие и ругающиеся, затихли, будто почуяв надвигающуюся бурю. Повисшую тягостную паузу разорвали сухие щелчки выстрелов откуда-то снаружи. Звякнуло стекло. Больная старуха, сидевшая у самого окна, ойкнула, из ее рта фонтаном брызнула алая кровь, мгновенно окрасив вагонное стекло, за которым мелькали силуэты вооруженных всадников. Она прижала ладонь к желтой сморщенной шее и вдруг басовито захрипела. Доселе безучастный взгляд ее стал сумасшедшим. Предсмертный хрип перешел в бульканье. Пальцы, все еще сжимающие горло, разжались, через мгновение глаза закатились, и старуха превратилась в обмякшую, дергающуюся в предсмертных конвульсиях куклу.
– А-а-а! – заблажил чей-то истерический бабий голос. – А-А-А-А-А!!! – верещал на одной пронзительной ноте, пока не захлебнулся в мягком характерном шлепке, как будто кто-то уронил на каменный пол увесистую отбивную. Сергею этот звук был знаком, судя по всему, кричащую бабу ударили кулаком в лицо, очень резко и сильно.
