«Правильно. Две недели по немецким тылам дают о себе знать. Тут на каждый шорох за наган хвататься будешь. Нерасторопные и задумчивые остались там, под наспех сколоченными березовыми крестами. Странное дело. Разъезд стал не то чтоб привычным делом, а событием, которое ждешь. Навроде синематографа, только жестче, ярче, острее по впечатлениям. Сам не заметил, как втянулся. Служба без войны – тоска смертная. В ней одно испытание – терпение. И все понятно, терпилка выросла до небес. А в разъезде – другое дело. Кровь не бежит, скачет по жилам! И воздух другого вкуса, каждое мгновение становится ценностью, ведь одному Господу известно, на кого сегодня укажет его карающая длань. Смерть заслужили все. Кого ни поскреби в отряде, каждый грешник и душегуб, но фортуна – странная девица. В месиве осколков от немецкой гаубицы, когда деревья ложатся рядом с тобой, как скошенные, кому-то – хоть бы царапина. А бывает и так, что матерый боец, а, поди ж ты, на ровном месте – покойник.
Как Леха Дедов, например. Вот тебе и георгиевский кавалер, казак-пластун, мастер отличной рубки, зубы съевший на военном деле, одних «языков» перетаскавший из вражеских окопов вагон и маленькую тележку. Ни штык не брали, ни пуля, ни снаряд. Целехонький с четырнадцатого года.
Чего, спрашивается, дурачился, показывая молодняку чудеса вольтижировки? Никто и не понял, как это можно? Ну, упал с лошади. И на старуху бывает проруха. Но сломать шею? Насмерть… Не в бою. Как так?!
Скучно было без драки, вот и погнался за ощущениями. Да… Кто-то скажет, дурак и погиб по-дурацки, а я по себе чую: когда смерть тебя обходит, начинаешь сам ее искать, даже там, где ее быть не должно.
Что ни говори, душу война перекроила на свой лад: самый сладкий запах – дым от пороха, самый сладкий сон – под обстрелом чужой артиллерии, самое счастье, когда ты выжил нечаянно, вопреки всему, а враг твой, вот он – у ног, пускает кровавые пузыри с синих губ. Какая мирная жизнь после этого? Спиться и забыться только. Тот, кто попробовал свежую кровь, сдохнет, а падаль жрать не будет. Нет и не будет таким, как мы, покалеченным войной душам, покоя и пристанища. Для тех, кого война переехала, есть лишь две дороги. Не повезет – сума, тюрьма, приютная койка, а там и канава под забором. Повезет, прилепишься к светлому сердцу, такому доброму, что твоя грязь – тьфу, пылинка – будет на его чистоте. Бывают женщины, сам не заметишь, как отмякнешь с ней рядом. И там, под углями, вот оно, прорастет, зашевелится что-то новое, живое! Есть такие. Должны быть. Да хоть Вера, например. Дожить бы. С ней и скука мирная не заест. Поймет, поможет. Чего загадывать? Будет время. А там кто знает? С такой общее пепелище отстраивать только в радость».
За раздумьями время летит незаметно. В долгих переходах наработалось у Стаса умение нырять от тягостной действительности в глубь своего сознания, анализируя, сопоставляя себя прошлого с собою нынешним. Так и не заметил, как впереди замаячили огоньки деревеньки с расквартированным родным полком.
Мельком отметил странный взгляд, которым его окинул курносый рязанский мужик, стоящий в карауле возле ловко сколоченного из сухих олешин шлагбаума. Какой-то нездоровый интерес: смесь любопытства, жалости и брезгливости. Мужик смотрел на Стаса, как смотрят на собаку, которую ненароком переехал локомобиль.
«Видно, хреновые мои дела, – подумал ротмистр. – Что ж за неприятности нарисовались?»
– Чего смотришь, боец? Не узнаешь?
– Никак нет! Вашбродие! – вытянулся во фрунт старый солдат. – Узнал-с! С возвращеньицем!
– И на том спасибо. Что нового? – попробовал прокачать его Булат.
Неожиданно солдат поник головой и, пряча глаза долу, совершенно по-детски соврал:
– Дак, обныкновенно, – и, пожевав желтый ус уголком рта, расстроено добавил. – Я то чо? Короче, вашбродие, узнаете. Это самое. Вот.
Из-за короткого разговора движение конной колонны застопорилось. Уставшие в недельных боях и перемещениях люди возмущались, мечтая скорее добраться до сносного ночлега.
– Эй! Ну, ё-мое!
– Что за дела? Пропускай, дурень деревенский!
– Эй, пехота! Пусти – пожрать охота!
– Не задерживай, крыса тыловая!
Стас едва заметно кивнул караульному, благодаря за намек на нерадостные новости, пришпорил скакуна и бодро загарцевал по дороге, всем видом давая понять бойцам, что он в порядке и никакие дурные мысли не пролезли украдкой в душу.
Вояки не любят новостей, потому что за всяким новым следует тяжкий труд, ночные бдения, «болотные марши», а чуть погодя предсказуемые кровь, смерть, потери.
Вести хороши из дому, и то не все. Что хуже, читать письмо о том, что жена не справляется с хозяйством, а жить стало голодно? Меньше знаешь – спокойней спишь.
Отчаяние от того, что не в силах помочь родным, сгубило не одну лихую голову, лишив рассудка и бросив в самое пекло, туда, где выжить помогут только расчет и осторожность.
Радуются солдатики серым конвертам искренне, а вскрывать не спешат. Черт его знает, что там под казенной оберткой? Мало ли какая бяка приключилась? Случается, что после первых приятных строк, как ждут не дождутся любимого, родненького с фронта, нет-нет да и вылезет гадючье «не хотели тебе писать, но уж лучше мы, чем кто еще…»
Потому поживший, пообтертый окопной житухой вояка не торопится узнать новое, не дергает почтальона и распоряжения начальства предпочитает узнавать не с вечера, а поутру, чтоб переночевать спокойно с мыслями о том, что завтра будет пусть плохо, но всяк не хуже, чем теперь.
Страх. Не тот, что в атаке, вздергивающий мышцы и вспенивающий кровь, а дробный, тягучий, скользкий и холодный, как гадюка, притаившаяся под подушкой. Именно его ощутил Стас, когда увидел темные окна избы, где квартировала Вера. Что такое? Заболела? В лазарете задержали нежданные дела? Хоть бы так. Надеялся, а внутри уже вовсю бухал набат, который никогда не подводил: беда, брат. Беда. Худо дело.
Сколько раз то ли демон, то ли Ангел Хранитель просыпался именно в тот момент, когда все катилось в тартарары, за минуту до того, как падали изрешеченные подлой пулеметной очередью друзья, и мир скручивался в такую рогожку, после которой не быть ему прежним никогда.
Спешился. Не стал привязывать гнедого. Подошел к низкой грубо сколоченной двери и замер, не решаясь войти. Вздрогнул, как от выстрела в спину, когда сзади донеслось вкрадчивое:
– Вашбродие. Батька Булат. Спирт. Спирт принес вот. Такое дело…
Недоумевая от фамильярного обращения, обернулся и окинул тяжелым взглядом притихшего, оробевшего от собственной наглости Войцеха.
– Спирт, говоришь? Думаешь, надо?
– Надо, вашбродие! Душу подлечить… И вообще. Не сам, ребята послали. Сходи, говорят, к ротмистру, худо ему, наверное. Всякое такое бывает. Война.
Захолонуло в груди, а к горлу подкатила противная тошнота. Стас понял, что вот оно, непоправимое, тут – на пороге. Ухватиться бы за мгновение, когда ничего не знаешь, а лучше – откатить время на день назад, когда все еще с большего было хорошо. Ротмистра качнуло слегка, он выдохнул и обвалился, сел на крыльцо. Пошарив в нагрудном кармане, извлек на свет божий серебряный портсигар с дарственной надписью «От сослуживцев в честь совместного спасения в битве под Гумбиннене», открыл, да так и замер, задумчиво рассматривая ровненькие ряды тонких папиросок.
