– Что с Верой? Не тяни жилы. Рассказывай.
– Ой. Так вам не доложили? Как же так?! Ексель-моксель! Как же? Чего я? Я ж думал, вы знаете… Подставили, суки!
– Говори! – вскипев, гаркнул Стас.
– Такое дело. Вы в разъезд, а на другой день, да, точно, на другой, эта история и завертелась.
– Смерти своей хочешь?! С Верой что?!
– Так второй день. Как схоронили. Там. С краю кладбища. Лежит.
Подтверждение нехорошим предчувствиям было получено, но облегчения не принесло. Стас свесил голову на грудь и закрыл лицо обветренными опухшими ладонями, пытаясь как-то уместить в себе нежданно свалившееся горе.
Войцех, сопереживая, хотел погладить командира по спине, но, так и не решившись, отдернул руку и протянул ротмистру зеленоватую бутыль с жидкостью. Стас отхлебнул, не поморщился, отрешенно и сухо просипел:
– Рассказывай.
– Так получилось, что не взяли вы, вашбродие, меня на новое задание по причине моей хворобы. Чирьи проклятые, что им пусто было. Ну, я, это самое, кажное утро, как Вера Петровна наказала, заходил в лазарет, чтоб оне поменяли мне повязку и вскрыли, чего там выпучилось новое. Спасу нет, право слово. Боли такие, что света божьего не вижу, что нарвало – болит, что заживает – чешется. К чему это я? Ага. Только вы уехали, на следующий день захожу, а на медсестре нашей лица нет. Но, дело женское, может, скучать изволят по вашему бродию… Одним словом, не обратил внимания. Тем паче, что когда свои болячки одолевают, до чужих переживаний человек становится глух и неотзывчив. Но все одно отметил про себя, что сестричка наша сегодня «не ах» и что-сь сурьезное ейное сердчишко гложет. Во-о-от…
По ночи ворочался, спать нет никакой возможности, ни на животе, ни на спине, везде эта сыпь, зараза. Как ни повернись, зудит, зараза. В таком разваленном состоянии и вышел во двор поссать, как водится, и перекурить физическое страдание свое. Одну высмолил, там другую, вроде спать хочется, а знаю, что опять, как ни повернись, облегчения нету. Сижу, перекуриваю это дело, как слышу тихонько так «а-а-а… а-а-а-а». Вроде как ребеночек плачет, вашбродие, истинный крест. Из суседнего дома звук, отсель, где мы с вами сейчас сидим, значится. Заинтересовало меня такое событие, что я даже про свою чесотку думать забыл.
Етить-матить! Кто ж там плачет в ночи? Откуда дитя? По любопытству своему не выдержал, заглянул в ваш двор. Гляжу, сестра милосердия Вера Петровна, значит, сидит на крыльце, прям совсем как вы сейчас, и воет-воет… тоненько так, как дитенок, прям слово. И плечики эти худенькие трясутся. Мелко так. Жалостливая картина, я вам скажу. Эт когда баба притворяется, то ее слезы что вода, зрелище глупое и совершенно бессмысленное. А тута… вижу, человек плачет по делу. Бяда с ним приключилась али горе, факт.
Ну, я не будь робок, нарисовался из ночи. Думаю, бабу супокоить надо бы, и по ходу дела мазь про мои чирьи поспрошать. Ну, раз так совпало. Вот.
«Уважаемая наша, Вера Петровна, – говорю. – Прошу прощения, что подслушал ваши личные рыдания, но не убивайтесь уж так, потому смею вам заявить, что все пройдеть прахом и слеза наши и радости, ибо это даже в священном писании так сказано».
А она пуще прежнего… Вот, думаю, незадача на мою голову. Мало мне проблем телесного плана, так на тебе, приходится лезть в чужую душу, которая, как известно, потемки.
Долго ли, коротко. Разговорились. А беда у бабы, кривить душой не стану, приключилася знатная. Прошу прощения, вашбродие, может, слишком подробно? Есть грех, язык мой – враг мой.
– Говори. Не рви душу.
– Ну, добро. Оказалось, прошлой ночью постучался к ней полковничий выкормыш, который адъютант, Алешенька. Открой, мол, раненый я. Не сообразила, дурочка, какие такие могут быть раны при штабе? Разве что перо себе глаз засунет задремавши. Но вы ж знаете Веру Петровну лучше меня. Святой человек. Ей помочь кому, что воды в жару напиться, за счастье было… Всполошилася, открывает, а тот – пьяный, с бутылью шампани под мышкой: «Мадам, прошу излечить раны душевные. Сохну по вам, мочи нет, дозвольте объясниться». Вера Петровна – женщина строгая, не будь дура, казала ему на выход: «вы пьяны, и все такое, проспитесь и забудем этот случай». Но скотина есть скотина, хоть ты его в форму обряди и аксельбанты навесь. Включил, крысеныш, аллюр «три креста», попробовал нахрапом, значит. Ну и схлопотал по дворянской наглой роже. Что там дальше между ними было, не знаю. Постыдилася наша Вера Петровна такое рассказывать, но, судя по печали ейной, ничего хорошего. Только хвастался сучонок по пьяни, что получил он от Веры Петровны полную капитуляцию. Слух такой быстро по полчку расползся.
Сестричка же мне сказала, что крышу у барина ветром сдуло. Был человек, а стал зверь.
При этих своих словах опять заплакала так, что и мне о болячках своих забылось, а душу так прямо всю схолонуло! Как я, говорит, после такого срама в глаза Станиславу Ивановичу смотреть буду?
А я так сказал: «Смотри честно! Нету в том твоей вины! Пусть офицерик зенки свои паршивые прячет! Всем ребятам расскажу. После таких дел шальную пулю прямо в постели схлопочет! Правда подонку должна быть! И отмщение!»
Задрожала, голубка, всем телом. Молчи! Не хочу, что б через меня кому зло было! Сама открыла, сама и виновата. Вот.
А на следующий день… Буравкин пошел подальше погадить в березняке. Глядь, а наша Вера возле березки стоит, головка так набок склонена, белая вся, как снег. Он не понял, подслеповат малость, чего такое? Присмотрелся, говорит, а ножки-то ейные до земли сантиметров десять не достают… Вот как над собой решила, дуреха… Душу свою вечную в самое пекло, – голос Войцеха предательски задрожал, он выдернул бутыль из побелевших рук Стаса, опрокинул узкое горлышко в рот, глотнул, закашлялся, захрипел и неожиданно для самого себя от души разрыдался, причитая совсем по-бабьи, не стесняясь полившихся ручьем слез.
– Как же так, а, батька Булат?! Почему! Где правда на свете? Это ж ангел был в нашем навозе! Она ж косо ни на кого не посмотрела… Эх, сука-жизнь!
Зашумела прихлынувшая к вискам кровь. Стас смотрел, как сгущается пространство перед глазами, закручиваясь в лихие спирали. В ушах звенело, а внутри, словно по чьей-то незримой команде, вспучивался огромный черный нарыв. Он начал расти, пожирая все доброе, превращая волю, сердце, память в один гнойный очаг боли. Булат с ужасом вглядывался в бездну, разверзшуюся в душе, остатками рассудка понимая, что все: случилось, он умер. Не воскреснет прежний Стась Вашкевич: не он, а Булат выкупался в огне, закаляясь и располагаясь по праву сильного в завоеванном месте. Война поглотила прошлый характер, кристаллизовала его замысловатыми стальными узорами. И этот новый жилец не понравился спрятавшемуся в тень прежнему Стасу. Был он сейчас жесток, расчетлив и яростен, как зверь, которого загнали в угол.
…Вдруг перед глазами вспыхнуло. Световое пятно закрутилось в черный смерч, и он потащил, потянул куда-то вверх, накачивая силой ненависти каждую клеточку вспенивающегося яростью мозга. Стас так и не понял, как оказался в расположении штаба. Мелькнула картинка: сверкнувшее лезвие шашки отражается в огромных, расширившихся от испуга зрачках адъютанта Алешеньки. Взмах! И… Вот он плавно, словно нехотя, медленно разваливается пополам. Ползут, вываливаясь наружу, змеиные клубки сизых кишок, а часть разрубленной головы, задорно улыбается, высунув раздвоившийся вдруг влажный язык. Черная кровь, пульсируя, взрывается липким фонтаном, забрызгивая дощатый потолок. Облегчение… Прекрасное зрелище! Стас вдруг с ужасом понял, что этот новый, поселившийся в нем, хочет жрать плоть врага, жаждет вываляться в его слизи и дерьме и орать в исступлении небесам: «Ты этого хотел?! Ты меня сотворил?! Вот он я! Я!!! Я тут решаю!»
