Почти сутки одно и то же. Затекшие, стонущие от неподвижности мышцы; балансирование на краешке прикрученной к бетонному полу табуретки; удары при малейшем желании пошевелиться; робкие попытки спрятать слезящиеся глаза под набрякшими веками; очередные выверенные тычки остроносых сапог».
Михаил покачнулся и тут же, уже инстинктивно, вжал в плечи гудящую от побоев голову. Неясная тень человека (человека ли?) там, за ярким световым пятном, чиркнула спичкой и глубоко вздохнула, запахло дымом.
– Курите, Вашкевич? – Михаил даже удивился. Часов десять или больше тень просто молчала, скрипела изредка тоненьким перышком по бумаге, покуривала каждые полчаса, кряхтела, сморкалась, сопела, старательно выводя буковки, шелестела документами, но не разговаривала. Не хотела говорить. Поначалу Михаил попробовал «навести контакт», ляпнул что-то навроде «здравствуйте», но тут же, получил урок – хлесткие, по-мясницки отточенные пинки от маячившего сзади солдатика в фуражке с малиновым околышем. Уроков было много, все болезненные и унизительные. Экспериментальным путем выяснилось, что двигаться, моргать, шевелиться нельзя. Можно сидеть на остром ребре табуретки исключительно прямо, не пытаясь отвести взгляд от мерцающего карболитового «гуся» казенной лампы.
– Не бойтесь. Отвечайте. Можно.
– Да. Наверное, – Михаил едва сдержался, чтоб не дернуться: из болезненного светового пятна ловко выскочила маленькая, почти детская ладонь с аккуратно отполированными ногтями на гладких пальчиках, между которыми была зажата папироска.
Внутренне радуясь хоть какой-то смене обстановки, Михаил неловко взял набитую табаком гильзу, привычным движением смял кончик, сунул в рот, поморщился, разбитые высохшие губы саднили. Из-за лампы всплыла горящая спичка, пальчики поднесли колышущийся огонек к папиросе, и, чуть подождав, пока Михаил затянется, спичка затухла от резкого взмаха и растворилась в сполохах жаркого электрического света.
– Курите-курите, Михаил Иванович, когда еще придется… – голос человека с другой стороны света был странно знаком. Даже не голос, интонация. Было в ней что-то личное. Обида, что ли? Или затаенная вражда?
Михаил жадно затянулся, наслаждаясь не столько терпким привычным дымком, сколько сменой мучительной картинки.
«Вот оно, человеческое нутро. Минуту назад – страх, безнадега и отупение, и, поди ж ты, пару затяжек – и снова хочется жить. Господи, чего б я не отдал сейчас, чтобы это был просто сон. Проснуться, открыть глаза и сбросить с себя ночной кумар. Слава Богу, всего лишь кошмарный сон… Через пару дней Новый год. Тридцатый. Дожить бы…».
Невидимый человек нетерпеливо постучал по столу костяшками и, посчитав прелюдию законченной, начал вкрадчиво вещать:
– Следим за вашим творчеством. Изучаем. Мощные есть вещи. Серьезно. Весь этот ваш гуманизм, боль за судьбу маленького человека… трогает. Я не о себе. Там, наверху, так считают. Рады?
– Чему радоваться? Я ж здесь. В чем меня обвиняют?
– К этому придем. Поверьте, Михаил Иванович, ситуация более чем серьезная. Судьбоносная. Кха-кха, для всей нашей национальной, так сказать, литературы. Ну и для вас лично, увы. Так вот о творчестве. Есть мнение, что вам надобно более пристальное внимание уделять не самокопанию, а, например, прославлению успехов социалистического строя. Мы не настаиваем, конечно, но… Лирика она хороша для буржуазного общества. А у нас – передовые свершения. Люди труда. Руководители. Не дурачки, которых вы выписали в этой своей пьеске, а вожди. Мудрые. Дальновидные. Как считаете?
Михаил горько поморщился, надо же, там, в светящемся круге поселился знаток его творчества, людоед-литературовед. Вслух же выдавил, подыгрывая вкрадчивому тону:
– Считаю, все верно. Ошибался. Вы скажите, этот допрос из-за …моей оплошности в творчестве?
– Что вы! Допрос даже не начинался! А вот тот факт, что наша дружеская беседа состоялась, это да. Если смотреть вкупе, безусловно. Цепочка неверных шагов, и – оп-ля – вы на краю обрыва. Открою тайну. Внизу – бездна. Что касается нашего ведомства, мы за чистоту рядов, как по нам – падайте, не заметим. В общей, так сказать, яме, будете «один из». Но …наверху, увы, вас читали. И посчитали не безнадежным. Не врагом. Заблудшим. Это везение. Большая удача. Поверьте, знаю, о чем говорю.
– Понятно. Отпустите меня? Или…
– Отпустим-отпустим… Одна формальность. Малость. Подписать надо. Заявленьице. Прошу прощения, что казенным языком от вашего имени, вы ж у нас литератор. Не переживайте за стиль, для документооборота сойдет. Почитаете?
Ладошка ткнула в лицо Михаилу стопку стандартных листиков, испещренных аккуратным убористым почерком. Михаил попытался читать, но буковки расплывались, вместо текста перед глазами плясали витиеватые зайчики, как нити накаливания от злосчастной лампы. Следователь же елейно продолжал журчать, но теперь с легкой издевкой в голосе:
– Может, я какие-то фамилии упустил? Михаил Иванович, вы уж гляньте, пожалуйста, дорогой. Пустячок, список шпионов германской разведки, маскирующихся под белорусских поэтов и писателей. Одна незадача. Все – ваши друзья-приятели. Бывшие, естественно. Благодарим, что выводите этот гадюшник на чистую воду. Все верно. Так их, негодяев! Сепаратисты. Националисты. Отребье. Ни одного порядочного человека. Спасибо, как говорится, вам большое от органов за своевременный сигнал. Ах, да…Вот ручка. Прошу не сомневаться, наши информаторы известны только нам. Ну-с. Ваш автограф – и… Свобода! Вперед, как говорится, к новым творческим высотам!
Михаилу почудилось вдруг, как голос старика Еленского прошептал в самое ухо «… остаться человеком при любых обстоятельствах…».
Обидно, что вот он – последний день на земле, так неожиданно, не вовремя, на взлете. Все надежды, разочарования и планы вдруг скукожились, стали смешными и глупыми на фоне этой дохнувшей холодом предстоящей вечности небытия. Так, оказывается, сложно «остаться человеком». Михаил с сожалением утопающего, отпускающего спасительный круг, разжал пальцы, и бумажки мягко спланировали на стол.
– Подите… к черту…
Повисла жутковатая пауза, во время которой Вашкевич успел почувствовать себя маленькой песчинкой, проваливающейся в узкую горловину гигантских песочных часов. Каждая клеточка тела замерла, ощущая момент падения туда, вниз, к отцу, к пану Еленскому, к миллионам таких же, как он сам, душ, время существования которых тоже когда-то истекло.
– С-сука! Думаешь, мне не хочется раздробить каждую твою косточку?! Да у меня другой мечты нет, только чтоб ты, тварь, сейчас слизывала собственную блевотину с моих сапог!
Из-за светового ореола пулей вылетел неожиданно мелкий, обрюзгший от ночных бдений человечек, завопил кукольным голоском. Михаил автоматически сжался, предполагая, что это визжащее и брызгающее слюной существо сейчас толкнет табурет и теперь уже на пару с охранником будет выбивать из него то немногое человеческое, что еще теплилось в душе.
