Но нет, почти карлик просто визжал, сверля ухо пронзительным дискантом:
– Думаешь, я не умею?! Еще как! Не таких, как ты, сволочь интеллигентская, переламывал! Если б не отмашка сверху… Ты, говно, умирал бы у меня каждый день! По чуть-чуть, по капле! Ты умолял бы меня о смерти, но нет… Я бы дождался, пока ты, бумагомаратель доморощенный, не сойдешь с ума. Подождал, пока от твоей поганой личности не осталось и следа! А животное, которым ты бы стал, не грех и прикопать в общей яме, полуживым… За все. За Полину. За все, что ты, паскуда, наделал!
Михаил едва не привстал от удивления. Так вот откуда знакомые интонации!
– Зубенко? Как же?!
– Для тебя, вша тюремная, я сейчас гражданин начальник! Подпись! Это я тебе в общих чертах обрисовал, не завидую, если придется узнать, КАК оно на самом деле будет!
* * *
– …Ты сидишь у камина и смотришь с тоскою,
Как печально дрова догорают,
И как яркое пламя то вспыхнет порою,
То бессильно опять угасает…
Костя сделал вид, что половчее перехватывает гриф гитары, на самом же деле попытался взглядом оценить эффект от свежевыученного романса.
Дядя, Степан Макарович Крылов, отрешенно жевал, погруженный в тяжкие начальственные думы председателя Витебского реввоенсовета. Полина и Влада кисло улыбались, делая вид, что им все нравится. Разгильдяй Мишка демонстративно позевывал.
Пробуя как-то переломить творческий провал, Зубенко сильнее тренькнул по струнам и завыл во всю мощь писклявого голоса, внося в припев драматические нотки, коих в оригинале не было отродясь.
– О, поверь! Что любовь – это тоже дрова!
Что сгорают, как лучшие грезы!
И вся разница в том, что любовь дорога…
– Но дрова нынче вдвое дороже! – неожиданно ляпнул очнувшийся Мишка. Девушки дружно прыскнули в кулачки. Степан Макарович одобрительно хмыкнул, махнул рюмочку беленькой и одним вялым жестом заставил племянника заткнуться.
– Так говорите, молодежь, тяжко в Питере… Угу. Только от революции не сбежишь. Вы – сюда, а она уже тута.
Костя отложил гитару и на правах организатора группы беженцев дипломатично попытался увильнуть от скользкой темы.
– Мы, дядя Степан, в большей степени, сменить картинку. Учебы нет, с работой тоже никак. Вот и решили. Ты ж обещал устроить…
– Тебя – да. При мне будешь! У-у-у… Костя, племяш мой любимый! Человека с тебя сделаю. В комиссию по раскулачиванию нам как раз надо. А с друзьями твоими… ну… Звиняй, прямо не знаю, что и придумать.
Влада вдруг вспыхнула, встала и выпалила, бросив на обеденную тарелку вилку, что аж воздух зазвенел.
– А мы не набиваемся в родственники! Я шить могу. Мишку с руками любая газета оторвет. Полина в театр устроится, у нее талант. Справимся сами. Не нужно нам ваше участие!
Степан Макарович вытер платком лысую голову и, подумав, неспешно налил себе еще рюмочку. Выпил махом, крякнул от удовольствия и, вытерев щегольски подкрученные усищи, глянул исподлобья на Владу, которая тут же осеклась и села, пытаясь слиться с пестрыми шпалерами, обвисшими за ее спиной.
– Сами, так сами. С усами, б-г-г… Гордые они. Слы, Костик, ты это секи. С такими друзьями радости мало в наше время, а вот горя хапнуть легко.
– Дядя Степан, это Влада так, не подумав, сказанула. Если есть какая-то возможность посодействовать…
– Нету! В следующий раз кумекать будете. Артисты, журналисты, мать их… Голодно станет, сами приползете. Потому как я тут бог, царь и падишах. А вы… тьфу, пустое место. Щенки, мля.
Мишка, поняв, что пьяная беседа пошла совсем не в то русло, которое ожидалось изначально, пробормотал:
– Благодарим за прием. Прекрасный ужин, Степан Макарович. Ну, а с пропиской, продуктовыми карточками – все, как обещали? Проблем не будет?
– Поймал за метлу. Ага! Молодца. Раз обещал, значит – ик… будет.
– Спасибо огромное! Раз так, не будем мешать. Надо еще вещи разобрать, и все такое…
Дородный Крылов выпил еще рюмку, мотнул лобатой головой, словно отмахиваясь от надоедливой мухи, и, вцепившись пристальным взглядом в Мишку, с тихой угрозой в голосе прошептал:
– Не-а. Не угадал. Сидеть. Никого не отпускал еще…
Молодые люди переглянулись. Атмосфера расслабленности испарилась, вдруг резко стало как-то неуютно. Костя потянулся было за гитарой, но передумал, разумно решив, что отвлекать пьяное внимание родного дяди на себя ему тоже сейчас ни к чему.
К счастью, затренькал черный лаковый телефон, стоящий прямо в центре стола, между супницей и большим кузнецовским блюдом с остывшей обглоданной курицей.
Степан, удовлетворенный наведенным на молодежь страх, злорадно повел бровью и, кряхтя, потянулся к телефону крепкой лапищей. Костя услужливо подскочил и подал трубку.
– Крылов! У аппарата! Угу. Докладывай… На станции? Сколько, пять тысяч? Едрить твою маковку! Ох, ты ж мля… А… разоружились? Сами? Ты так говори! А то, мля, чуть не обосрался… Чо делать, чо делать?! Оружие ихнее на подводы и – на соляные склады. Там рядом. Офицеров под конвой. Ой, хули с ними цацкаться! Да! Под конвоем – в лес! Да мне похер, сколько их там наберется! Пока не очухались и не подняли мятеж. Герасимова с расстрельной командой усилишь бойцами гарнизона. Ну. Со солдатней утром будем решать. Запишем в красный дивизион. Или… Все! Ща буду! Конец связи!
Крылов резво вскочил из-за стола, оказавшись квадратным с жирком мужичком небольшого, как и Костя, роста.
Не обращая внимания на притихших ребят, Степан Макарович схватил висящую на спинке стула портупею с болтающимся на ней маузером, бережно прижал к груди спутанный ком и, тяжело затопав по паркету короткими кривыми ножками, вздыхая и негромко матерясь, выбежал.
… Поселились в районе Елаг в старом домике красного кирпича, который Костин дядя милостиво предоставил молодежи для временного проживания. Степан Макарович мельком обронил, что дом раньше принадлежал какому-то купчине, который свалил со всей семьей куда-то за границу. Ребят немного смутило, что купец оставил не только мебель и предметы интерьера, но даже целый ворох женской и детской одежды в шкафах.
Впрочем, выбирать не приходилось. Время наступило такое: повезло – уехал, не повезло – сгинул без следа. Зачем думать о чужих бедах, когда своих ешь не хочу.
Мишка сидел на уютной кухоньке, в пляшущем пятне лампы, прикуривал одну за другой папиросу от подрагивающего горячего воздуха над стеклом керосинки и думал.
Мысли путались, перескакивая в ведомом только им порядке, не несущем никаких выводов. Были лишь впечатления, эмоции, смутное ощущение, что спонтанный побег из революционного Питера в революционный Витебск ничего не изменил. Что избежать уготованных роком страданий не удалось. Сменилась лишь декорация, но суть осталась та же: насилие, кавардак, всплывшее в бурлящих вешних водах перемен человеческое дерьмо, заполнившее лакуны власти в самых разных ипостасях и комбинациях. От себя не убежишь. Себя не обманешь. Можно сколько угодно думать, что бежал от проблем, а не просто помчался сломя голову за уезжающей Полиной, ничего от этого не менялось.
