– Не спится? Мне тоже… Дурацкий вечер, правда? – Мишка удивленно обнаружил, что Полина сидит на стуле напротив, закутавшись в чужую мохнатую шаль и поджав под себя босые ноги.
– Угу. Подкралась тихо, привидение прямо. Даже испугался.
– Это не я. Сам провалился куда-то. Сидишь такой, смотришь в одну точку. Жуть!
– Ну, знаешь, думать никогда не вредно.
– Ерунда! Слушай сердце, оно никогда не обманет. Зачем усложнять?
– Женская позиция.
– Точно! Но другой у меня нет. Ты любишь Владу? Извини, что так прямо. Можешь не отвечать.
– Нет. Я Владу не люблю.
– А она тебя любит.
– Знаю.
– Жаль. Она хорошая. Лучше меня.
– При чем тут ты? Мы сами как-нибудь разберемся.
– Не-а. Думаешь, не заметно?
– Что?
– Как ты смотришь …Костя прямо дергается, когда ты смотришь на меня. Смешной…
– Кто? Я?
– Не ты. Зубенко. Вчера замуж мне предложил. Вот…
Мишку как будто окатили ушатом холодной воды, папироска вдруг сделалась безвкусной, а в груди медленно начало набухать странное чувство – что-то среднее между злостью и ревностью. Сам того не желая, скорее злясь на себя из-за душевной слабости, чем стараясь укусить Полину словами, ляпнул, чуть не плюнув в ее сторону ядовитой слюной, зло и безрассудно:
– Ну так выходи! Совет да любовь!
Полина напряглась Ее зрачки вдруг по-кошачьи сузились, а губы презрительно сжались в тонкую щель.
– Дурак! У тебя не спросила! Мне казалось, что ты… а ты обыкновенный трус.
Спокойной ночи!
… Красить Мишке нравилось. Монотонная работа позволяла думать над сюжетами новых статей, которые пусть и через пень колоду, туго, но публиковали «Наша нива» и «Витебский курьер». Приятно было, что псевдоним Дядька Михал стал в редакциях синонимом качественного материала. Эх, если б еще прожить на скудные гонорары, было бы совсем хорошо. Впрочем, грех жаловаться. Спасибо Константину. Став начальничком, тот не забыл о товарище, и через комиссара по искусству, чудаковатого художника Шагала, посодействовал с лицензией на покраску фасадов.
Так появился постоянный заработок, который не было стыдно отдавать в общий котел «коммуны», которой зажили питерские беженцы. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Хрена с два стронулся бы с места, если б не тот злосчастный случай на питерском балкончике.
… Когда это было? Вечность назад. Конец весны был, что ли? Стоял тогда на балконе, курил, думал. Там, за окном, надрывался Зубенко с гитарой, пел очередную ресторанную чушь. Полина заливисто хохотала. Смех ее вызывал смешанные чувства: радость вперемешку с ревностью. Все так не вовремя, столько работы, не успеваешь за событиями, газеты требуют материал, денег нет, разруха везде, и вот, поди ж ты… накрывает любовь.
Не время. Потом, когда все устаканится, может быть, но не сейчас. Что я могу дать этой смешливой яркой птице? Совместную нищету? Воззвание к крестьянам, которое из рук вон плохо оплачивается? Время, которого хронически не хватает? Если бы подождать… если бы чуть-чуть.
– Ты чудак. Веселись, пока молодой, будь дураком, как твой дружок. А ты – молодой старик. Думал об этом? – Влада мягким движением забрала дымящуюся папироску, зажала ее тонкими губами, жадно втянула в себя дым и сразу закашлялась, бросила тлеющую сигарету на зеленые проплешины городской травы.
– Думал. Так получилось, с самого детства старик и есть. Никогда не чувствовал себя ребенком. Самому странно.
– Ты ей нравишься.
– Знаю.
– И? Не боишься, что этот займет твое место?
– Значит, не судьба.
– Нет судьбы. Если чего-то сильно хочешь, при чем тут?.. Делай все, что возможно и не возможно, тогда и жизнь повернется к тебе праздничной стороной. Судьба для слабаков. Для таких, как ты, как Полина. Вы оба слабые, вам нельзя быть вместе. Пропадете.
– Ага. Понятно. А за тобой как за каменной стеной? Верно я понимаю?
– Хоть бы и так. Полинка увлекающаяся, сегодня ты, завтра Зубенко споет красивую песню, и сама не заметит, как попадет под его очарование. Месмеризм, слышал про такое? Магнетизм, телепатия. Слабые поддаются ей, сильные обладают. А я надежная. Если полюбила, то навсегда! Я так сделаю, что б ему было хорошо со мной.
– А если он… не любит тебя?
– Ничего. Полюбит. К хорошему не надо привыкать, оно сразу нравится. Дай тебе третью руку, сам не заметишь, как начнешь ей пользоваться. Не понимаешь пока. Это же счастье, когда на твоем пути встретится такая… удобная? Да! Удобная! Как мама! Которая покормит, сопли вытрет, белье твое погладит и при этом будет слушать любую твою чушь и таять от любви. Разве это плохо? А страсть, она пройдет с годами. Задумайся, если ты с юности старик. Красота поблекнет, а вздорный характер станет лишь хуже. А я тебя любить буду. Всегда. В бедности, пьяного, несчастного, всеми презираемого. Мало тебе?
– Влада, это что сейчас было? Неужто объяснение в любви?
– Понимай, как хочешь. Совет. Погуляй с Полиной, я не ханжа, главное, что б ты понял, ничего, кроме страдания и проблем там нет. Я умею ждать. Моей любви на двоих нас с лихвой хватит. Вспомни эти слова, когда будет совсем тяжко, вспомни, пожалуйста.
Мишка вздохнул и, опасаясь продолжения щекотливой беседы, начал с поддельным интересом рассматривать группу подгулявших матросов, которые, пьяно галдя и бряцая мосинками, ввалились в парадную на противоположной стороне улицы.
– Смотри-смотри. Чего им надо в купеческом доме?
– Переводишь тему? Не можешь ответить по-мужски? Или оставляешь путь к отступлению?
– Ты отличный друг, Влада. Всех это вполне это устраивает.
– Друг. Друг рядом – это лучше, чем ребенок или капризная игрушка. Ты поймешь. Совет: не стой на балконе, не жуй сопли. Твой Зубенко уже уговорил нас уехать в Витебск, там у него дядька – важный чин в городской управе. Морковный чай кончился, голодно. Мы с Полиной почти решились уехать, вот…
– Что за… А учеба?
– Между учебой и шансом протянуть ноги что бы ты выбрал?
– Так резко все бросить? Почему мне никто не сказал?
– Вот. Я сказала. Потому что хочу видеть тебя рядом. Костя не сказал по понятной причине. Все очень просто.
– А Полина? Как-то странно…
– Полина – ребенок, она всегда выберет того, кто сможет решать за нее.
– Да глупости! Скоро лето. Можно перетерпеть!
Неожиданно вечернюю тишину прорезал тонкий женский крик. Женщина визжала, взрезая вечернюю тишину. Звук ее голоса, тонкий, неестественно механический, напоминал вибрирующую пилу, упершуюся в неподатливый сучок. Каким то первобытным чувством Мишка понял, что в окнах напротив происходит нечто, находящееся за гранью человеческого, по сравнению с чем даже смерть – событие приемлемое и не столь ужасное. Он взглянул на побледневшую Владу, попытался вдохнуть поглубже, чтобы не показать девушке ужас, который парализовал его за доли секунды, но ничего не получилось. Будто завороженный он смотрел, как брызнули стекла в соседнем доме, и из черного проема окна прямо на мостовую вывалилась полуобнаженная девушка лет четырнадцати.
