– Очнулся! Умница! Слава Богу! Все прошло! – от избытка чувств Влада прильнула к Мишке так крепко, что тот ощутил податливую мягкость ее больших упругих грудей.
Он пошевелил непослушным языком и с трудом вытолкнул изо рта бессвязный набор слов:
– Что? Н-не надо… вода… мокрый… Припадок… Жить… Хочется…
Влада вдруг заплакала, Мишка поморщился, на его лицо закапали мелкие капли слез, а уже через мгновение они исчезли под горячими Владкиными поцелуями.
– Родной мой! Любимый! Мне ничего не надо, только живи. Любимый мой. Что я без тебя? Собакой твоей буду… не гони. Все, что хочешь, для тебя… Мишенька…
Не чувствуя сопротивления, Мишка мял колышущиеся над ним груди, чувствуя, как горячая волна переполняет его тело, заставляя вибрировать и оживать еще пару мгновений назад умирающие клетки. Мягкая податливость женского тела, вжавшегося в него в отчаянном стремлении слиться и стать одним целым, пробудила в душе что-то древнее. Мишка почти без усилий, с долей злорадства, погасил остатки благоразумия – будь, что будет – и поплыл, поплыл… уносясь все дальше и дальше, не думая, наслаждаясь моментом обоюдного растворения в извечном потоке жизни.
* * *
Тимофей Ильич Лаевский, переживший вместе с полком голодную зиму, чувствовал себя заправским воякой. Возможность мановением пальца решать судьбы солдатиков придавала армейскому быту определенную пикантность, о которой и не смелось мечтать в суете штабных интриг.
Тимофей Ильич отрастил окладистую бороду и стал мнить себя стратегом, этаким заматеревшим в боях «слугой царю, отцом солдатам». Откуда-то прорезался командный голос, а место прежних робких и просительных интонаций заняло разухабистое «Молчать!».
Новый образ до жути нравился полковнику, что отразилось в письмах обожаемой Августине Карловне. Тимофей Ильич недвусмысленно намекал, что нрав на войне меняется, снося ненужную шелуху с характера, вытаскивая наружу первобытное и настоящее. «… Дорогуша вы моя, Августина Карловна, где вы привыкли видеть мою мягкость и рассудительность, под воздействием критических обстоятельств обнаружилась холодная стальная воля. Богом данный мне путь, благородную миссию по защите нашего Отечества несу с кротостью агнца, сражаясь с супостатом с яростию сущего льва».
Лаевский еще раз прочитал последнюю строчку, довольно крякнул, макнул перо в хрустальную чернильницу и приписал дежурное: «За сим прощаюсь. В пыльном окопе, под обстрелом неприятеля, мысленно лобызаю милые сердцу ручки. Ваш незабвенный супруг. Т. И.».
– Разрешите? – в створке двери тенью замаячил Алешенька.
Полковник милостиво кивнул головой, и адъютант просочился в огромную помещичью залу, превращенную прихотью военных действий в штабной кабинет. Лаевский поджег красную сургучную палочку, накапал на конверт с письмом и приложил к дымящейся массе кольцо с личной монограммой. Алешенька, памятуя о покрутевшем нраве командира, почтительно замер на пороге, вытянувшись во фрунт и жадно пожирая начальство опухшими от ночных бдений очами.
– Ну-с? – соизволил обратить внимание Лаевский, и Алешенька, быстро семеня к столу, затараторил взахлеб:
– Ваше превосходительство, посодействуйте моему горю. Сил моих нет. Страшно! По улице не могу пройти, чувствую, как ЭТОТ буравит спину взглядом. У меня на нервной почве экзема случилась, право слово. Того и гляди воткнет пику в бок. Вы ж говорили, что все разрешится самым благополучным образом. И я исполнил. Как вы велели… Не дайте сойти с ума! Это ж немыслимо жить под таким гнетом обстоятельств! Зверь! Ему кровь пустить, как нам умыться!
– Это ты про ротмистра Булатова, что ли?
– Так точно-с! Волком смотрит. И сослуживцы, по правде сказать, все офицерское собрание расценивают меня как не жильца. Покойник, говорят, дело времени. Не говоря уже о приятельских контактах, которые …нет их, короче. Руки, право слово, не подают-с! Тут выбора особого нету. Либо он, либо я! Может, в тыл? Лазарет бы. Или перевод в другую часть? Христом Богом прошу, не дайте сгинуть!
– Обуздали мы с тобой конька! А? – Тимофей Ильич потер от чего-то взмокшие ладошки.
– Н-не знаю…
– А вот я знаю, – полковник заговорил нарочито медленно и внятно, чтобы адъютант понял: слова его вылиты в граните и обсуждению, а тем паче сомнению, никак не подлежат. – Вы, Алешенька, человек молодой, и в силу возраста либо неопытности своей не видите очевидных вещей. Вы думаете, что это вас варят на медленном огне? Ха-ха… Ваш ужас неизменной расплаты – суть ипохондрия и слабость духа. Прошу прощения, но для того, чтоб страх начал выедать душу, нужна определенная фантазия, цельность натуры. Что у вас из этого набора? Боюсь, лишь зачатки, ростки, так сказать. А вот ваш визави – другое дело! Поверьте, Алешенька, мне знаком такой тип. Я прямо сейчас чувствую, как гнев клокочет у него в груди, пожирая внутренности, набирая силу, и с каждым часом, с каждой минутой, секундой, если хотите, это всепожирающее чувство лишь усиливается. Внешне он безразличен, стойкий оловянный солдатик. Его воля, как клапан в паровом котле, удерживает гнев, страсть убийцы, инстинкт зверя в рамках, которые задали мы. Ну, право смешно. Что ваш испуг в сравнении с подлинными мучениями? Откройте глаза, как открыл их я. Наслаждайтесь! Ибо Булат наш суть – Прометей, прикованный к скале. А вы тот самый орел, посланец небес, который клюет ему печень! Ох, с каким наслаждением он порвал бы вас на куски. Но, увы, не в силах: цепи служебных обязательств, знаете ли, единственное, что удерживает нашего героя от падения в смертельную пропасть. Это даже не метафора, так и есть.
Одно неосторожное движение, и по моей воле примерно и показательно наказать наглеца. Поэтому не волнуйтесь. Рекомендовал бы и вам наслаждаться позицией поставленного шаха. А вожделенный мат не за горами. Он оступится. Внутреннее давление сорвет клапан, вот тут-то мы с вами и уничтожим… и, заметьте, нет, не героя – безумца! В глазах подчиненных он будет парией, сумасшедшим. Сик транзит глория мунди. В огне неконтролируемой ярости горят синим пламенем и уважение, и сострадание. А не оступится, не беда. Мы поможем! Война – такая штука, повод всегда найдется. М-да. Милый мой дружок, Алешенка, толпа будет скандировать «распни его!». Подождем. Это называется стратегия! – Лаевский скрестил пальцы перед дряблой грудью, явно довольный неожиданно нахлынувшим красноречием. – Я ответил на ваши причитания? Это все? Не смею задерживать!
– Спасибо, ваше превосходительство. А! Там офицеры пятой роты шпионов задержали. Мужик и баба. Со слов, агитировали бойцов переходить на сторону революционного правительства. В распыл?
Полковник на секунду задумался, как вдруг в маленьких глазках его заплясали озорные искорки. Тимофей Ильич пригладил бороду и загадочно произнес:
– Хм… А вот и повод!
* * *
Что-то пошло не так. Говорил Мире, не стоит лезть в пекло. Плохо, дурь получилась: не вышли, как обычно на солдатский комитет, не разнюхали настроения в полку. Точно говорят, послушай женщину и сделай наоборот. Хотя… поспорь с ней. Мира умеет быть убедительной, этого не отнять. «Солдаты измотаны. Ни еды, ни одежды почти нет, гонят на убой в штыковую, потому что с патронами тоже беда. Маленькая искра нужна, чтоб полыхнуло. Пойдем к ним в палатки, в землянки. Пусть знают, что надо организовываться, что не они пушечное мясо, а люди. Наши все. Беднота, рабочие, крестьяне. Чего бояться? Горстки офицерья? Нет уж! Дудки! От бандитов ушли, и тут не пропадем».
