Двадцать процентов личного состава полегло за год из-за неприязни Лаевского к командиру особого отряда. Каждый пятый. Вот и вся арифметика.
Стас утешал себя, что остались лучшие из лучших, сорвиголовы и асы, которые в бою каждый десяти стоил. А если учесть слаженность, вбитую постоянными столкновениями с врагом, то равных отряду Булата не было не то что в полку, а наверное, во всей армии. Впрочем, утешение слабое. Дело времени, когда фортуна отвернется, и после очередного безумного распоряжения от отряда останутся лишь кровавые ошметки.
… Поле, еще вчера серое от пожухшей прошлогодней травы, зазеленело. Солдаты, выстроенные коробками, смотрели на такую робкую красоту тяжелыми потухшими взглядами. Без слов: устали потомственные землепашцы от бессмысленной войны, конца и края которой не было видно. Запах земли щекотал им ноздри, где-то на уровне инстинктов пробуждалось смутное желание разуться, размотать осточертевшие обмотки и почувствовать матушку землицу босыми ногами. Мужикам в серых гимнастерках хотелось покрыться мурашами, бегущими по коже от прикосновения стоп к подземному холоду первой борозды. Хотелось налечь на плуг, не со всей дури, а справно, как учили батя и дед. Мечталось прочертить это одичавшее поле ровными, от горизонта до горизонта, распластованными линиями чернозема.
И эх! Наработавшись, нахлопотавшись не о государевом, а о своем, хозяйском, пить бы сейчас родниковую воду из кувшина, заботливо поднесенного дочкой.
Только вот незадача, судьба-злодейка отодрала с кровью от землицы, от семьи, одела в казенное и бросила париться в ожидании невесть чего на первом ласковом солнышке.
Тимофей Ильич хотел было птицей взлететь на сколоченную из заборных досок импровизированную трибуну, но досадно споткнулся и едва не упал. По стройным рядам пронесся легкий гогот, на особо смешливых тут же зацыкали унтер-офицеры и прочее начальство помельче. Лаевский поморщился, но тут же, как ни в чем ни бывало, истерически заголосил, подбирая особые слова, долженствующие показать его в самом лучшем свете отца-командира.
– Солдаты! Мы с вами прошли многое! Тяжелые лишения войны. Холод. Голод.
Откуда-то из задних рядов донеслось едкое:
– Оно и видно. Пузо аж раздулось с голодухи у ихнего превосходительства!
Тимофей Ильич с ужасом услышал, как среди его послушных солдатиков лавиной распространяется злой смех. Даже первые ряды кривили рты, старательно пытаясь скрыть глумливую улыбку. Полковник недобрым взглядом окинул полк, холодно ожидая, когда волна дурацкого хохота стихнет, но все же не выдержал и взорвался:
– МАЛЧАТЬ!
Приступ смеха затух, в воздухе повисла неловкая пауза. Удовлетворенный произведенным эффектом, Лаевский продолжил, как будто ничего и не было:
– Победа близка как никогда! Войска кайзера разобщены и подавлены нашим позиционным перевесом. Но не стоит почивать на лаврах! Враг не только на передовой. Он в тылу. И даже здесь, среди нас! Увы, но это грустный факт. Вчера нашими доблестными офицерами были обезврежены два вражеских лазутчика. Эти негодяи и предатели пытались убедить вас, доблестных сынов Отечества, перейти со стороны правды и света на путь тьмы, лжи и предательства!
Стас с интересом наблюдал за крошечным из-за расстояния человечком на помосте, который азартно махал ручками. Булат даже не пытался понять, о чем там пискляво вещает картинно дергающаяся кукла. Смотрел на выступление Лаевского так, как смотрят на забавную козявку от нечего делать, просто чтоб убить время. Видел, как караульные привели к трибуне двоих. Одна из фигурок вроде бы женская. Что там рассмотришь, стоя с самого края построения? Понятно было лишь то, что полковника снова понесло витийствовать, и тот наслаждается собственным красноречием, которое, по обыкновению, должно будет закончиться кроваво. Пламенная речь все лилась, редкие порывы весеннего ветра выхватывали из нее малосвязанные слова и фразы.
– …Родины! …в то время как… взросло злое семя предательства! …нашло благодатную… в среде …в ходе дознания …Пусть они скажут сами! …Повторите громко, чтобы слышали все! …и вы узнали… крысу …рядах… Булатов!
Стас насторожился. Показалось, или в самом деле там, на горних командирских высях, вдруг всплыла его фамилия.
– Ротмистр Булатов! Ко мне!
По выпученным глазам стоящего рядом Войцеха Стас понял, что нет, слух не подвел, и его по какой-то причине требуют на лобное место.
Булат привычным движением огладил гимнастерку и, чеканя шаг, вышел из строя. Не побежал, как это стало принято у офицерского корпуса, а пошел нарочито неспешно, в надежде переварить ситуацию и понять, что ж там сказали такого, что весь полк теперь смотрит на него, как на диковинное чудо-юдо.
… Впервые Сергей чувствовал себя так неуютно. Тысячи злых, презрительных глаз, кажется, пробуравили тело насквозь. Ненависть русского человека ко всякого рода иудам сконцентрировалась на нем и на Мире. Маруте на секунду показалось, что еще немного – и задымится под тысячью яростных взоров, вспыхнет, закорчится и сдохнет обуглившись, как паук под увеличительным стеклом.
Было Сергею не то чтобы стыдно. Мерзко. Гадостно от того, что одним своим словом он, неплохой человек, вымарался в грязных интригах подонка при полковничьих чинах.
Пусть захиревшая, больная и полумертвая, но жила там, внутри, позабытая за ненадобностью, захиревшая совесть. Ворочалась, смердела, махала культями, корчилась и сипела в агонии: «Что ж ты так… остановись, там дальше – пропасть, ад, гибель и гнилая мертвечина. Не губи душу, пока жива… пока… жива».
Серая фигурка, перетянутая крест-накрест рыжей портупеей, уже приблизилась. Силуэт превратился в стройного юношу с суровым, совсем не по возрасту серьезным, повидавшим всякого выражением серых глаз.
Память дернула за какую-то потаенную ниточку, зазвенел тревожный колокольчик: во взгляде ротмистра было что-то до боли знакомое.
Стало по-настоящему страшно. По спине пробежал холодок, Сергей вдруг понял, что да, факт, откуда-то знает этого бравого вояку, что судьба-злодейка в очередной сыграла с ним крапленой колодой. Взгляни на этого Булатова попристальней, вспомнит.
Но Сергей лишь спрятал глаза и согнул повинно голову. Рассматривал пыльные сапоги, а сам внутренне ежился, предчувствуя, что самая мерзость еще не наступила, но уже тут, на пороге. «Близ есть при дверех…»
Тем временем ротмистр подошел так близко, что Сергей почуял его запах.
Пахло от Булатова дымом и полынью, потом и выделанной кожей. И было в запахе что-то знакомое, родное даже. Смутное воспоминание стронуло какую-то вешку в памяти, отбросив Маруту куда-то далеко, в детство. Сердце замерло на мгновенье, но тут же запрыгало снова, так и не поверив в наведенный морок.
Не в силах поднять взгляд, Марута напряг шею, справедливо полагая, что офицер вправе бить его, предателя и поклепщика. Он готов был снести побои, сам поступил бы так же.
Сергей обмяк и едва не свалился, отупело перемалывая ощущение позора тяжелыми, как мельничные жернова, мыслями.
