… Потом, пытаясь вспомнить, что произошло, он так и не смог полностью восстановить произошедшее. Картинка была скупой: саднящая от отдачи ладонь с невесть как впрыгнувшим в нее наганом; грузное тело полковника в рассеивающемся пороховом дыме, падающее сверху; ломающиеся под навалившейся тушей неструганые перила трибуны. Тут же – удар о пыльную землю. Почему-то врезались в память фигуры офицеров, расстегивающие на бегу кобуры с оружием, и странное чувство освобождения и эйфория от надвигающегося собственного конца. Помнился воздух, сгустившийся, как холодец, надышаться которым не было никакой возможности, и неожиданно громкий женский голос, рвущий своей непреклонностью сжимающиеся, удавливающие кольца событий:
– Товарищи! Долой войну и самодержавие! Да здравствует социал-демократия! Да здравствует революция! Предлагаю выбрать командиром полка ротмистра Булатова! Ну, же… Кто за? Прошу поднять руки!
Стас смотрел на эту, как будто взлетевшую над землей красивую женщину с высоко поднятой рукой, на поникшего, будто побитого брата. На всколыхнувшийся солдатский строй и лес поднимающихся рук, на небо, которое в самый последний момент отказалось растворить в своей бирюзе его грешную душу, и думал: «Вот как повернулось. За краем, оказывается, новый мир. Новая жизнь. Новый я».
– Полк! Равняйсь! Смирно! Слушай мою команду!
Глава четвертая
Затмение
(1918)
Холодно. Мороз проникал в каждую пору тела, мышцы дрожали мелко-мелко, пытаясь хоть как-то выработать благословенное тепло и отдать насквозь промерзшему организму. Ганна куталась в дырявую конскую попону, найденную под стрехой сарая, но толку от заиндевевшей тряпки было немного. Прижимала к себе пылающего жаром Владика, сходя с ума от того, что не может согреть провалившегося в лихорадку ребенка.
«Сейчас бы в дом. Вон он, рядом, перейди двор, и мы там – возле родной теплой печи. Отец смеялся: «Положил всем печам печку, в четыре обвода, жара еще и нашим внукам хватит. Залезай, Ганка, – твое с Мишкой место, козырное, полати, самое тепло там живет». И точно, стоит печь десятилетия и после его смерти, хоть бы что ей треклятой. Ни трещины, ни сколов. Немцы нарадоваться не могут. «Гуд, зеер гуд». Сволочи. Принесла нелегкая. Тяжкий выдался восемнадцатый год. Из родного дома выгнали.
Ну как выгнали? Сама ушла. Попробуй не уйди, когда семеро мужиков в трех комнатах. Так и норовят под юбку залезть. Сказала офицерику ихнему: «Не уймутся твои, спалю ночью всех к чертям собачьим. Пусть сами себе полы моют потом. На том свете». Как он их чихвостил на языке своем собачьем! Любо-дорого было смотреть. Дал разнос. Дисциплина у них. Слава Богу, поутихли, озабоченные. Только что с того? Новая беда. Только укачала Влада, глядь, а господин унтер-офицер прется в выделенный закуток с шоколадкой и шнапсом. Схватила сыночка, и ходу. Лучше уж в сарае, чем быть чужой подстилкой.
Они ж под осень войском зашли. Оккупация. Тепло еще в сарае было, черт с ней с этой хатой.
Но знала же, что будут бедовать. Соорудила буржуйку из жестяной бочки. Только толку с нее. Через дыры в крыше сарая небо видно. Вот Влад и прихворал. Хрипит во сне. А такой веселый младенчик был. Как Ленин, что на фото в красном углу. Владлен. Владимир Ленин. Имя дурацкое мальчонке Васька выбрал, потому как сам идиот. А для меня мальчик, сынок мой названный – Владик, Владислав. И пусть не родной по крови, усыновленный, так то и хорошо, что нет в нем крови приглумного Васьки. Глазки у сыночка точь-в-точь, как у отца Яна Граховского, которого Васька со свету сжил, но по цвету серые, не отличишь от нашей родни. Даст Бог, еще один Марута вырастет. И родители его хорошие были люди. Не дворняжки, как муженек.
Может, все это горе нам из-за него, Васьки. Говорил матери, что крещеный. А иконы святые, что предки наши из века век берегли, выбросил на улицу. Повесил вместо них улыбку лысого. Владимира, тьфу, Ильича. Только что не крестился на него: «Мировая революция не горами». Долбень. В жизнь бы не глянула на сморчка. Ни внешности, ни мозгов, ни пожитков. Посмешище. Если б не мама.
«Надо, дочка. Председатель комитета бедноты. Все зерно в округе отобрал. Отсеяться нечем. Сдохнем с голодухи. Зачем мертвым гордость шляхетская. Сучьи времена. По-сучьи и будем выть. Не покоришься, все равно поймает, а там прикопает в лесу, чтоб никто не нашел. Не до жиру. Выжить бы…».
Топтался по иконам при мне, при маме сапожищами, что у Мурашкевича отобрал. Что ни вечер – пьяный. Скотина. И все законы новые, что в Перебродье принес, скотские, как и он сам.
Такая судьба, что у беды – все одно к одному. Братья разбрелись по свету. Стась рубится за правду свою. Раненый-перераненный. Сгинул? Жив ли? Хоть бы весточку прислал. Поинтересовался, как мы тут. Про Сергея и вспоминать не хочется. Мать его прокляла. Деньги по первости пересылал какие-то. Мать – в печку их. Ни к чему, говорила, кровушка на них людская. Так и не простила его. Как так вышло? Наш Сергей, веселый, озорной, каждому встречному – приятель и свой в доску. А нынче при одном его имени люди бледнеют и глаза отворачивают. Будто прокаженный или урод какой.
Мишка? А что Мишка? Своя столичная жизнь у него. Сегодня густо, завтра – пусто. И сколько б ни писал, как у него все радостно. Я ж чую.
Холодно как. Господи, как холодно. Быстрей бы рассвет».
* * *
Васька Каплицын лежал в трясущейся подводе, жевал соломинку, смотрел в бездонное мартовское небо и мечтал. Мечты его не отличались разнообразием. Хотелось набить брюхо вареной требухой, ароматной, такой, как умела готовить Любаша при заводском трактире. Из говяжьего рубца вперемешку со свиными ушами и мясной обрезью. С чесночком и отпластованным от огромного кругляша черного подового хлеба краюхой.
Мечталось о бабе, жопастой, с большими титьками. Лицо бабы никак не вырисовывалось в воображении, а фигура с плавными женскими обводами представлялась вполне себе ярко и аппетитно. Да, баба в мечтах была справная. Подоткнув подол суконного платья, оголив белые ляхи, переходящие в круглые окорока, мыла она полы Васькиной большой избы, которую он непременно сладит сразу после того, как вернется с фронтов мировой революции.
– А вы откедова? Яким макаром да нас у дярэуню? По делу или як? Но! Пайшла! Воучы корм! – без особого интереса, просто чтоб скрасить путь, прервал грезы возничий.
Васька, заметив дыры в кацавейке старика и решив, что тот из такой же, как он сам, голытьбы, не стал крутить задом.
– Я, дед, с Полоцка. Еду к вам буржуев щемить. Чтоб восторжествовала народная справедливость.
– Ага. Ясненько. Добра. Только, прости Господи, чаго один-то? Одному могеть и не получыцца.
– Получится. Не боись, дед. У меня бумага от самого наркомпрода. На ней – печать, и черным по белому сказано: «Предъявителю сего оказывать всемерное содействие по распределению продовольствия и предметов первой необходимости».
– Угу. Начальство, значить. Ясненько. Добра. Это чаго делать с бумагой сваёй будзешь?
