– Будем с тобой, дед, все поровну делить.
– Во як. А чаго со мной дялить? У мяне конь. Стары, як я. Тялега. Больш багацця не скапиу.
– А мы, дед, возьмем твою телегу и поедем на ней к пану. Кто там у вас зажиточный имеется?
– Ого! К пану Мурашкевичу, что ль?
– К нему! Заберем весь хлеб, что у него в амбарах. А дальше – по необходимости. Отправим питерским рабочим, например. Они нуждаются.
– Ты, паря, глупой, али как? Так тебе сам пан Болеслав Мурашкевич до свойских пуней и дапустиy! Яму твая бумажка тьху! Подтярэцца можа, а можа, и на тое не годная! – старик ухнул испуганной совой, что, должно быть, означало у него смех.
– Посмотрим. Наган мне тоже не просто так выдали. Не захочет разговаривать по-хорошему… У нашей власти разговор короткий. К стенке! И точка!
– Ох ты. Чалавечая кроу не вадица. Энтое дело не каждый смогет.
– Я на фронте столько немцев ухайдокал мама не горюй. На наших богатеев рука давно чешется. Потому как, дед, – мироеды. Меня, рабочего человека, угнетали. Ща, все по справедливости, моя очередь настала.
– Вона как… Угу. Ясненько, – старик задумчиво пожевал залезший в рот рыжий ус и неожиданно натянул поводья. – Тпррру! Каб цябе пранцы заели! Знаешь что, паря, а давай-ка ты, таго… – слазь.
– Дед, ты чего? Не понял.
– Слазь. Далей пехом это… самое. Тут близка. Верст сем, не болей.
– Долбанулся, дед? Мы ж договорились! Тебе по дороге! Сам же говорил!
– Слазь! Я с бандюками век дзялоу не маю. Што вочы свае бясстыжыя вылупиу?! Слазий, пакуль пугай рожу тваю паскудную не перакрасциу!
Васька презрительно посмотрел на придурочного старикана и с досадой выплюнул былинку на пыльную дорогу. Слезал медленно, в надежде, что возничий одумается. Старик же делал вид, что не замечает «военной хитрости». Васька в расстроенных чувствах процедил едко:
– Эх ты! Темный ты, дед. Для тебя ж революция. Для таких, как ты.
– Ага! Хлеб свойский непанятна каму отдавать? Ты сам-то какой, паря, светлый? Тьфу! Нам ваша революция як другая дырка у жопе. Я-то думау… Па виду так чалавек, як чалавек… А ты… Быдлота! Но! Пайшла!
Старик с оттяжкой перетянул клячу кнутом, та, взбрыкнув, бойко замолотила разбитыми копытами по тракту, унося сердитого ездока в поднимающиеся клубы дорожной пыли.
Васька хмыкнул, зло сплюнул, улыбнулся недобро и, вскинув поудобней заплечный солдатский мешок, бодро зашагал вперед, в светлое будущее.
… Вечер подкрался тихо, как конокрад в хозяйское подворье. Над озером тенями проскользнули первые стайки уток, бесшумно, стараясь не потревожить общую благодать и спокойствие. В маленьких окошках зажигались желтые огоньки керосиновых ламп да скрипели двери сараев, заботливо прикрываемые жителями на ночь. Мало ли – зверь или лихой человек.
Васька, приморившись, триста тридцать три раза прокляв темного подкулачника старика и свою болтливую натуру, кое-как дочапал до крайних хат. Куда определиться на ночлег, особо не задумывался, все ж он тут теперь власть. К тому же всесильный мандат давал неограниченную ничем, кроме природной наглости, свободу. Расчет был простой – нахрапистость вывезет, а этого товара у Васьки было много, всем на зависть.
Шел по узкой улочке, и сладкие мысли медовыми ручейками растекались по кривым закоулкам забродившего под революционными дрожжами разума.
«Тут мельницу поставим, чтоб крестьяне себе сами мололи. А может, она уже стоит? Тогда обратим в общий доход. Бричку надо экспроприировать, желательно на рессорах с каучуковыми колесами. Сапоги яловые тоже не помешали б».
В радужных мыслях, по темноте, чуть не влетел в стайку сидящей на лавке молодежи.
– Э, дядя, матри, куды прэшь! – прогудел потревоженный неожиданным вторжением юнец.
– Чесик, перестань. Не видишь, человек не местный. Здравствуйте. Вы к кому будете?
Васька шустро чиркнул спичкой, чтобы получше рассмотреть, кому принадлежит такой приятный девичий голос. Огонек выхватил из темноты худенькую фигурку девушки, обеззоруживающе улыбнувшейся незнакомцу, что свойственно лишь юности, украшенной неопытностью и доверчивостью.
«Не в моем вкусе. Худовата. Но в целом – очень даже ничего. Третий сорт не брак», – подумал Васька и нарочито официально ответил:
– Я, товарищи, ни к кому. Я сам к себе. Прошу любить и жаловать. Зовут меня Василий Петрович, фамилия Каплицын. Уполномоченный наркомпрода из Полоцка.
– Нар, кому, чего? – одна из девушек дерзко сплюнула шелуху от семечек чуть ли не на Васькины обмотки.
– Да угомонись, Маня, не стыдно? Пан на работу к нам приехал, – вступилась за Ваську худенькая.
– Паном сроду не был. А вот вашим господам-кровососам от меня горько будет. Так и передайте. А вас, товарищ девушка, как кличут?
– Меня не кличут, я сама прихожу. А зовут меня Ганна, Вашкевичей дочка, – сморщила носик худышка.
– Отлично, товарищ Ганна. Вот вы мне и подскажете, где тут можно стать на постой? На первое время.
– Так к Микитихе идите. К бабке. Она одна лет тридцать живет. Дров поколете, воды там поможете принести, и денег не возьмет. Хорошая бабуля, и чисто у нее. Слабая только. Вот и будете, Василий, не лишними руками. Соседний дом.
– Добро. Только… Нам, товарищи, по хозяйству некогда, увы. Мы тут продовольственную диктатуру с вами делать будем. Да, мне нужны будут помощники, между прочим. Вы, Ганна, сами к какому классу относитесь? Бедняки, середняки, буржуазия?
Долговязый юнец, неприлично гоготнув, выдавил:
– Мы, дядя, тута все – середняки. Как грузди в бочке: посередке – самый смак!
– Шутки шутить после будем. Подкулачники, значит. Не повезло вам, граждане. Но не расстраивайтесь. Не важно. Перекуем! А вам, девушка, за наводку, спасибо! Встретимся еще, товарищ Ганна.
– Может, и так. Деревня у нас небольшая.
– Что ж. Прощевайте!
Васька нырнул в темноту в направлении мигающего огонька низенькой хатенки.
– Угу. И вам не хворать. Эй, начальник! Семечек не желаете? Нашенских! Подкулачных! – загоготал вслед кто-то из наглецов.
«Я тебе, падла, эти семечки в уши засыплю. Дай время», – хмыкнул про себя Васька и решительно направился к калитке, ведущей во двор бабки Микитихи.
* * *
Пусть и было Перебродье забытой Богом глухоманью, но тяжкая военная доля не обошла и ее. Вдовы в черных платках перестали быть редкостью. С десяток семей получили желтые уведомления о том, что их кормильцы «пали смертью храбрых в боях за веру, царя и Отечество». Бабы искренне радовались, когда мужья возвращались из смертельной мясорубки с оторванной конечностью, главное, что живые. А без руки или ноги можно и притерпеться. Голова цела, и слава Богу.
