Через пару минут шумового террора из-за ворот донеслось недовольное старческое ворчание. Видимо, проснулся кто-то из обслуги:
– Э, паря! Шли б своей дорогой. Пока из берданки не угостил.
– А вот оружие придется сдать, дядя, – невозмутимо изрек Васька. – Или…
– Что или? – язвительно поинтересовался старик.
– Или расстрел. По законам военного времени. У нас все просто. Правда, товарищи?
– Верно! Дело говорит! Открывай, падла!
– А вы кто? Бандиты али как? – голос дрогнул.
– Мы, товарищ, комитет. У нас и бумага есть! С печатью! В случае неповиновения вынуждены будем применить силу.
– Чо, не понял? Новая власть пришла. Открывай, сссука!
Ворота завыли протяжно, словно злые дворовые псы, которым не дали спуску, и открылись, обнажив блеклый силуэт старика в исподней рубахе с керосинкой в подагрических ладонях. Он поклонился и степенно произнес:
– Добро пожаловать, панове. Сказать по правде, надеялись, что минует чаша сия. Да, видать, не судьба!
* * *
Дел было невпроворот. Васька и компания, почуяв вкус первых удачных экспроприаций, чуть ли не весь световой день ездили по подворьям хозяев и хозяйчиков, оценивая, что и сколько можно взять. Стоптали бы ноги, если б не реквизированная у пана Мурашкевича бричка. Там же разжились парой немецких охотничьих карабинов и фирменной гладкостволкой «JamesPurdey& Sons», которую Митяй быстро приспособил под одну рабочую руку, отпилив ножовкой тяжелые стволы чуть ли не под корень.
Не встречая отлупа, ветераны матерели день ото дня. Если поначалу с особо наглыми и горластыми старались не связываться, то теперь, стоило дуре-бабе или жадному мужичине раззявить хайло, протестуя против грабежа, как «комбеды» тут же многозначительно лязгали затворами – «уймись, дядя, было ваше, стало наше».
Изъятое свозили на мельницу в Иказнь, а оттуда еженедельно отправляли обозы с провиантом на станцию Шарковщина, где Ваське или посыльному выдавалась бумажка, что принято, и доводился новый план изъятия.
Одна беда, с каждым новым обозом аппетиты голодающих питерских рабочих росли, а вместе с ними и требования районного начальства. Соратникам это дело было как-то до звезды, но ушлый Каплицын быстро скумекал, что, отдавая весь хабар и зерно без остатка, сам себе роет могилу. За невыполнение революционных требований вполне можно было схлопотать не только строгий выговор, а вполне себе ощутимую свинцовую пломбу в лоб.
На очередной попойке по случаю удачного грабежа решено было впредь пуп не рвать, но брать все, что смогут, а вот в обозе отправлять чуть меньше, чем требовало начальство.
Таким макаром у комитета начали появляться излишки зерна и провизии, которые с молчаливого Васькиного согласия менялись на водку и нужные в хозяйстве вещи.
Хоть Васька и просил подельников не форсить обновками, но идиоту Юзику все было ни по чем. Каждые полчаса, с точностью курьерского поезда, в его красных атласных шароварах играла мелодия «Ах, мой милый Августин». Юзик, важно нахмурив брови на узенькой полоске лба, кряхтя и как бы нехотя, извлекал из недр ярких штанов золотую луковицу часов «Лангезон». Вздыхал, долго смотрел на циферблат, поворачивая откинутую полированную крышку, чтобы поймать на нее солнечного зайчика. Насладившись эффектом, дурень резко захлопывал чудо механики и, победоносно оглядывая ребятню с удивленно открытыми ртами, изрекал:
– Оне ишо и время показывають! Такие дела, малята… Да. И левольвер у мяне ёсть. Но не покажу. Потому как – служба!
* * *
В ворота Граховских стучать не стали. Юзик ловко отжал фомкой кованые петли, и крепкая на вид конструкция одним махом брякнулась в дорожную пыль, освобождая въезд телеге с гнедым битюгом, изъятым, по смутным воспоминаниям Васьки, где-то тут рядом.
Яна Граховского в деревне уважали. Все у него ладилось и было справно. Несмотря на юные лета, в неполные двадцать пять он успел построить избу, обзавестись скотиной и выкупить пару добрых делянок пахотной земли. Ценили парня за то, что руки тот имел золотые, любой механизм мог собрать и разобрать с закрытыми глазами. По этой причине имел заработки такие, что многим местным жучкам не снились. От часов до мельницы – во всем разбирался Ян. Бабки поговаривали, что за такой талант к механике наверняка продал парень душу дьяблу, и не будет ему царствия небесного, а рукастый малец лишь посмеивался, крутя и ковыряя очередную вставшую колом, но такую нужную в хозяйстве приспособу.
Чего греха таить, чтоб земля не простаивала, нанимал кого победнее на вспашку, обработку и уборку. Платил как все, по принятым в этих краях расценкам. Сам из многодетной семьи, погоревавший на чужих огородах, работников Ян не обижал, есть за стол садились все вместе.
… Так повелось на земле, что в красивых местах и люди красивые, и живут красиво. Жаль вот только, что времена приходят разные. И то, к чему раньше стремились, с новым поворотом истории иногда оборачивалось боком, принося горе и разочарование.
С раздраем в стране пришла и в головы пыль да блажь. Перестали удивляться, что в дом Яна и его молодой жены Люции чуть ли не раз в полгода стали прилетать из-за забора горящие веники, обмотанные промасленной ветошью. Когда сгорела пуня, Ян, не выдержав, обнес двор высоченным забором. А что делать, когда у каждого третьего от чужого достатка по всему телу прыщи, изжога и бессонница?
– Вы что творите, сволочи? Неделю назад все поотбирали. Совесть у вас есть? – чуть не расплакалась Люция, глядя на поваленные ворота.
– Тамака, дзе была совесть, вырос хрен! – загоготал Юзик и принялся сшибать прикладом дорогого немецкого карабина замок с ледника.
На шум из сарая вышел перемазанный сажей и машинным маслом Ян. Взглянув на троицу грабителей с омерзением, как на слипшихся в болотной жиже лягух, присел на чурбак, степенно достал кисет с табаком и начал мастерить самокрутку. Чиркнув спичкой, как бы между прочим заметил:
– Ключ есть. Спросить умишки не хватило?
– Твое дело пятое! Панская гнида! Где зерно? – Ваське очень не понравилось, что хозяйчик не стал, как все пресмыкаться и лебезить, пробуя снять с говна пенки.
– Так на Великий пост все вывезли. Отсеяться не дали. А зимой? Как? Снег жрать будем с вами разом, не иначе. Стратеги, мать вашу! Какое зерно? Попей рассолу, полегчает.
Внутри у Васьки закипело. Надавил подкулачник на больное место. Факт, в самом деле, вроде были тут, по пьяни, да разве все упомнишь?
– А я вот те покажу, где у кого головка! – Васька со всей дури пыром засадил Яну прямо в причинное место, между широко расставленных ног.
Ян свалился с чурбака, побелел, скорчился, пуская пузыри с посиневших губ и постанывая. Как будто по заказу в красных юзиковых шароварах заиграла мелодия, так «вовремя», что Васька искренне и заразительно заржал, аж слезы брызнули из глаз.
Люция птицей слетела с крыльца, упала на колени перед мужем, всем телом накрывая кормильца, пытаясь спрятать от дальнейшей расправы.
