Озабоченный половым вопросом Юзик обхватил бабу сзади и, сжав ладонями выпуклые груди молодки, начал глумливо мять их.
– Ото доброе вымя! А что, паненка, бросай ты хиляка, со мной не загорюешь!
Люция извернулась из липких объятий и, как кошка, одним взмахом расцарапала щеку придурка от уха до рта.
– Ах ты, ссучка! – Юзик зашипел от досады, разглядывая красную от собственной крови ладонь. Вскипев, с дури дал прикладом по подбородку Люции, та и упала рядом с задыхающимся от бессильной ненависти мужем. Обиженный Юзик размахнулся сапогом, чтобы наподдать неподвижно лежащей обидчице, но Васька схватил его за шиворот и оттащил от лежащей парочки.
– Досыть!
Привыкший к проделкам Юзика Митяй, переступил через бабу и нырнул в ледник, где, простучав пол фомкой, обнаружил тайник с припрятанными закатками и соленьями, которые тут же начал таскать на подводу.
Ян обхватил голову, качался из стороны в сторону, трясся. Не понятно было, то ли он плакал над закатившей глаза, едва дышащей женой, то ли рычал от ненависти, рот его искривился и дрожал.
– Кровью умоетесь, твари. Лучше сейчас убейте или достану вас, блядей! Передушу сук по одному!
Митяй поежился и, делая вид, что не при делах, ловко запрыгнул на седушку брички. Юзик, прикрывая расцарапанную щеку рукой, виновато отбрехивался:
– А чаго яна? Ня сахарная ж! У мяне вона тожа ранение!
– Недальновидно, гражданин, – только и нашел, что сказать слегка струхнувший от лютости в секунду озверевшего мужика, Васька. – Голодные рабочие, это не вам тут… вот… Понимание надо иметь, это самое. Сами виноваты. Мы ж по-хорошему хотели. Поехали, ребята!
* * *
Все было б хорошо для Васьки, и даже отлично, если бы не его загульный характер. Еще на дегтярном полоцком заводике приучили его такие же босяки, как сам, что коли завелся грош в кармане, пропей, чтоб не думать, куда его девать. И так как пойла было столько, что при желании в нем можно было купаться, то руководство «мероприятиями» происходило в таком чаду и помутнении разума, что вспомнить, у кого делили, а у кого еще нет, не было никакой возможности.
Возвращаясь в дом Микитихи почти под утро, то и дело выпадая из богатой панской брички, Васька каждую божью ночь давал себе зарок не злоупотреблять, но… Уже под следующий вечер, насмотревшаяся вдовьих и сиротских слез, душа так требовала обмыться, что бороться было совершенно бесполезно.
… Ближе к лету новая власть начала набирать силу.
При виде комитета люди похитрее и постарше снимали шапки, а за Васькой закрепилось почтительное «Василь Петрович».
Испокон веку на этой земле повелось так, что особо строптивых захватчики вырезали первыми. Вот и выжили те, кто явно не кипешил, а, наоборот, старался всемерно подчеркнуть покорность новым нагрянувшим бедам. В глубине души плевались и ненавидели, а ночью, когда Бог спит, вымещали кипящую внутри ненависть, насаживая особо жестоких пришельцев на вилы, поджигая их награбленное имущество, тихонько притапливая иродов в трясинах и пуская под лед. А утром, выплеснув злость, вновь становились тихими, забитыми жизнью, прячущими взгляд полутенями.
Из халупы Микитихи Каплицын перебрался в пустующую усадьбу Еленских. Не потому, что тянуло к роскоши, тем более что замок изрядно отсырел за долгие годы без ухода, а из-за того, что окружен он был огромными, еще екатериненских времен хозяйскими постройками. Амбары, пуни, ледники и конюшня на двадцать голов могли вместить в себя изъятое за полгода. Сюда все свозилось, отсюда уезжало на железнодорожную станцию.
В своих глазах Васька стал солидней в разы, когда выбил у Полоцкого управления разрешение на собственный телеграф.
Не было б такой радости, если б не прибор, который изъяли по случаю у браславского полицмейстера товарищи из района. Каплицын, очарованный механизмом, выклянчил машинку у комиссара за пару ящиков мурашовки.
Монтеры справились быстро. Дней через пять в бывшем кабинете пана Еленского заблестела бронзовыми колесиками чудесная фиговина – предмет Васькиной личной гордости. Раз в неделю она выстукивала по тоненькой бумажной полоске привычное «СОВ ТЧК СЕК ТЧК ТОВ ТЧК КАПЛИЦЫН ЗПТ ОБОЗ С ПРОВИАНТОМ ПРИНЯТ ПО ОПИСИ ТЧК».
Мечты сбылись, все стало лучше, чем могло бы. Не хата, а дворец. Почтение, почет, уважение – все было тут, при Ваське.
Одна беда: с бабами как-то не задалось. Пробовал пару раз по пьяни подкатить к вдовушкам, но, получив изрядную дозу колкостей от злющих на язык перебродских кумушек, как-то быстро увял.
Половой вопрос решался, но через пень-колоду. Приходилось ездить в район к одной, работающей еще с царских времен, курве. Было противно платить деньги за бездушное дряблое тело, лениво колышущееся под жарким Васькиным членом. Древняя и холодная, как городские валуны, шлюха спецом и демонстративно поглядывала на часы в самый неподходящий момент душевного прилива. В такие моменты Васька расстраивался нешуточно. Проходила неделя-другая, и буйное мужское естество по новой отрубало неприятные воспоминания, бросая пьяного Ваську в объятья блеклой потаскухи.
Богу ли было так угодно, черту ли, но грезилась ему худышка, с которой столкнула судьба той памятной ночью, когда пришлось отмахать восемь верст по грязи и лужам из-за одурманенного панским ядом старика-возничего. Сталкивались пару раз в лавке. На попытки заговорить деваха лишь язвительно улыбалась и делала вид, что глуховата и ничего не слышит. Такое неприкрытое неуважение задевало Васькино самолюбие. Несколько раз даже пытался выяснить отношения, но разговор обычно затевался по пьяной лавочке, когда хватало решимости. Видно, поэтому дело заканчивалось просто: суровая мать девки, Софья, замахивалась ухватом, приходилось ретироваться, чтоб не огрести по полной.
В этот раз было бы так же, если не случай. Стучал в окошко долго, не рассчитывая, что откроют, долбился больше для проформы и от пьяного отупения. Неожиданно, но все ж горячая Софья, не выдержав осады, отворила сенцы.
– Вали, пьянь, чтоб духу твоего тут не было! Сыновьям скажу, ноги тебе переломают, «жених»!
Васька думал было как обычно ретироваться, но неожиданно для себя, распетушившись, доковылял до крыльца и на пьяном кураже проорал, брызгая слюной в самое ухо Софье:
– А вот на! Дулю с маком! Выкусь-накось, мамаша! С сынками вашими разберемся. Я тута власть, ежли кому непонятно! И аще! Сватаюсь! К дочке вашей, Ганне! Любовь и все такое прочее… Принимай, маманя, зятя!
– Иди проспись, «зятек», еле лыко вяжешь.
– Нет, мать. Все сурьезно! Сваб-дя – через неделю! А если против будете, выселю к ибеням из хаты без пожитков. И хрен кто на постой вас возьмет! Потому что мой приказ такой будет. Мое, мамаша, мнение главней всех, кто раскулачиванию подлежит, а кто середняк… Смекаешь? То-то…
– Как же так? Ты серьезно, что ли, ирод? – голос Софьи предательски дрогнул, она даже обернулась испуганно, не слышит ли дочь?
