– Не согласныя? Могу и силком взять, ежли такая родня не по скусу. Имущества завтра подлежит эспо… про… пре… ации – вот! Подчистую! Или… Думай, мать! Ответ желаю получить завтра. Прощевайте, теща дорогая! Решай! Но! Запомни, старуха! Мое тута командование! Наше теперича время… Ваше – фьють – прошло… эт самое.
Сознание помутилось, и Софью повело, пришлось опереться плечом о дверной косяк. На глаза навернулись слезы. Как в тумане смотрела на хлипкого утырка, который выписывал ногами затейливые кренделя, пытаясь выкарабкаться из путаницы чужого забора.
Понимала, не шутит. Вспомнились зажиточные Далецкие, которые «благодаря» Ваське с бандой христарадничали теперь по окрестностям, и беременная неизвестно от кого из своры Ядвига, которую снасильничали прямо на глазах у мужа, пана Мурашкевича, и сожженный дом кулаков Залесских, и сломанный хребет подростка Кудзели, вступившегося за избитого батьку, и еще много-много чего…
Осела на крыльцо, обхватив голову руками. Плакала молча, кусая губы до крови от безысходности и бессильной злобы.
* * *
Войцех набрал кипятку в медную плошку с длинной ручкой, согнулся в три погибели, чтоб не зацепить низкий прокопченный потолок, осторожно подкрался к раскаленной груде камней, сложенной прямо внутри склепанной из толстых кусков железа банной печки и потихоньку, струйкой, чтоб булыжники справились и не остыли прежде времени, начал поддавать жару.
Камни зашипели недовольно и стали выбрызгивать тысячи мельчайших капелек, мгновенно окутавших парильню густым горячим туманом.
– Ото дело! Еще? Или досыть? – Войцех пригнулся еще ниже, потирая горящие от жара уши.
Стас заворочался на узком полке, пытаясь растянуться во весь рост. Расслабляясь, чувствовал, как жаркий пар проникает в легкие, раскаляя их изнутри, и прет дальше, проникая через стенки сосудов в кровь, разогревая ее, растворяя все дурное и тяжкое, скопившееся и висящее тяжким грузом, выдавливает наружу с горькими каплями пота подселившихся тихих бесов, имя которым тяготы и горечь раздумий.
– Давай, поливай, друже, не стесняйся, коли не слабо!
– Эге! Кому мне? Ты, батька Булат, хоть и командир справный, супроть мине в банном деле – сущее дитя! Сам попросил. Ох! Тады держись! – Войцех плеснул в горячее жерло всю плошку и тут же присел на корточки, прибитый вырвавшимся потоком пара. – Ох, ты ёж твою ж дивизию!
Стас заухал от удовольствия, с удивлением отметив про себя, что почти смеется. Мышцы расслабились и словно замурлыкали, все тело накрыло волной той светлой радости, которая присуща лишь детям и животным, не несущим за пазухой тяжелых камней.
– Погодь-погодь! Глазюки-то не закрывай! Ща тока все начинается! Табе якой? Бяреза, али дуб? Бярезовым – для расслабленья, дуб – он силы даеть!
– Много болтаешь. Маши давай, на свое усмотрение…
– Ну, дак… Бярезой, значится!
Стас почувствовал, как над спиной завертелись тысячи мелких мошек. Они кружились, ползали по коже, покусывая нежно и исподволь, разогревая спину, превращая ее в нечто подобное тающему под жарким солнцем сугробу. Запахло березой с едва уловимыми нотками дыма.
В кои-то веки на короткое счастливое мгновение под щедрыми ударами веника Стас перестал быть и командиром полка, и батькой Булатом. Забыл о сжимающемся кольце немецкого фронта, проблемах с довольствием, обмундированием, о людских потерях, вынужденной жестокости своих приказов и о черт-те каким образом избранной полком красотке упертой комиссарше Мире и о Сергее, с которым были родными по крови, а стали чужими по духу, и о тысячах, десятках тысяч искалеченных войной.
Булат потек, расплавляясь под жарким паром, превращаясь сам в него, растворяясь и улетая, становясь никем, забыв обо всем… обо всем… обо всем…
Из сладкого небытия выдернул скрип двери и образовавшаяся тотчас же пауза в ритмичном движении веника. Стас открыл глаза и обнаружил застывшего в напряженной позе, точно спаниель на охоте по перу, Войцеха. Картинка стала еще забавней, когда Булат увидел, что ефрейтор судорожно пытается спрятать за веником причинное место. Впрочем, через секунду он и сам почувствовал себя не в своей тарелке: из клубов медленно оседающего пара, словно полуночный морок, проступила обнаженная женская фигура.
Призрак плыл в дымных слоях, переливаясь жемчужным сиянием. Неповоротливый спавший доселе зверь заворочался внутри Булата. Древний, сильный, он жадно внюхивался в жаркий воздух. Как будто впитывал ощущения, переводя взгляд с тонкой талии на плоский гладкий животик, на изящную грудь с острыми, развернутыми наружу розовыми сосками и, наконец, уперся в темный треугольник волос на лобке женщины.
– Ефрейтор, если не трудно, попрошу вас выйти. Есть вопрос к товарищу командиру личного характера.
Как ни в чем ни бывало, обыденно, одним мягким движением Мира вытащила шпильку из густой шевелюры, и на худенькие ключицы тут же упала густая русая волна волос, почти полностью скрывшая наготу.
– Есть! Вашбродие! Тьфу ты! Товарищ комиссар полка! Сию минуту! – Войцех, как ошпаренный, длинным прыжком скаканул в проем двери, не забыв попутно от всей души приложиться лбом о низкий косяк.
– Ой-ёй же, мля, на фиг… – застонал за дверью несчастный.
Мира искренне рассмеялась, продемонстрировав вконец опешившему Булату ослепительно белые зубки, хищно сверкнувшие в изгибе пухлых губ.
* * *
Не спалось. Сергей пробовал курить, но горький дым не приносил удовольствия. Отупело смотрел на смятую постель, точнее, на ту половину, где сейчас должна была лежать Мира. Сердце щемило в неприятном предчувствии. Хотя каком к черту предчувствии? Ни боя, ни осады, ни караульного обхода или затянувшегося штабного совещания – не было ни одной причины, по которой его женщина могла бы не ночевать тут, рядом с ним.
Ежился, смотрел в узкое окошко, за которым начало сереть, перемалывал тягостные думы. Торкал окурок за окурком в маленькое кладбище на подоконнике.
Скрип дверей воспринял с облегчением: какая-никакая, а ясность, которая вот-вот переступит порог. По пробежавшему между лопаток сквозняку почувствовал, что Мира уже здесь. Не обернулся, лишь затянулся поглубже опротивевшим за ночь дымом.
– Так и знала, что не спишь.
Сергей не ответил, понимая, что за этим ничего не значащим началом последует разговор, после которого все уже будет не так, как было прежде.
Он ловил себя на мысли, что трусливо тянет время, мгновения, когда все уже понятно, но все еще может быть хорошо. Но крошечные капельки спасительной неизвестности испарялись все быстрее, оставляя после себя странный аромат отчуждения и напряженности.
– Не молчи. Надо поговорить, – Мира попыталась было приобнять Сергея сзади за поникшие плечи, но, почуяв молчаливое сопротивление, осеклась и, разозлившись от собственной неловкости, заговорила, подпуская в голос стальные интонации. – Что ж… Так и молчи, как дурак. Если хочешь знать правду, спроси, я отвечу.
