– Давай, – Сергей повернулся, обхватил себя руками, словно пытаясь защитить сердце от предстоящего укола. Оценив пылающие припухшие губы любимой и предательский блеск глаз, скривился, заиграв желваками щек. – Ну и? Кто этот счастливый?
Мира едко улыбнулась, прищурилась и, смело вздернув кверху аккуратный носик, выпалила:
– Женщина – такой же человек, как мужчина! Ты забыл, видно. Я не вещь. И даже не твоя жена. Ты собственник, Сережа, а я – революционерка. Господи, да мне блевать охота от одной мысли об этих ваших моральных ценностях. Сгнило это все! Нету! Ты, идиот, еще там, в болоте патриархальщины дурацкой. Не можешь осознать: рядом с тобой не баба, а я – человек нового мира. Человек, для которого свобода – не пустой звук. Свобода! Вот ценность. Во всем, Сережа! В постели, в миру, в отношениях! Если не понимаешь этого, уматывай от меня куда подальше. Либо так, либо никак!
– Мало, что ли, одного мужика?..
– Тупо! А впрочем… Да! Мало! И скучно! Мне жить хочется. Каждую секунду! Всем телом! На полную катушку! Хочешь ударить?! Попробуй! Только не плачь потом…
– Не бойся. Переживу… свободу твою. Авось, не все время так будет. Так кто он? Скажешь?
– А и скажу, Сереженька. Уверен, что хочешь знать?
– Уверен. Люблю тебя. Такая вот болячка…
– …Брат твой. Стас. Булат. Ну? Как тебе? Нравится ли правда?
Сергей замер, в глазах его заплясали шальные искорки. Ночной бес яростно зашептал на ухо: «Вот она – шашка, рядом, стоит у стены. Руку протяни. Шась! С потягом… поперек шеи, чтоб забулькала кровью и издохла ведьма! Хватит! Сколько терпеть унижения?»
С трудом отогнав наваждение, тяжело, сгорбившись от непосильной ноши неприятного знания, подошел к постели и лег на спину, вытянувшись во весь рост так, что захрустели суставы.
– Ясно… – Сергей закрыл глаза. Прибитый и подавленный, с начисто выпотрошенными эмоциями, он сам не заметил, как привычно соскальзывает в бездну сонных кошмаров.
* * *
Штаб находился в обычной крестьянской избе. Офицеры уселись за столом, по центру которого белым квадратом зияла обтрепанная карта, курили, пили чай, ждали Миру: совещаться без комиссара в рабоче-крестьянских войсках было не принято. Стас расположился в центре. Он нервно постукивал карандашом по деревянной столешнице, внутренне проклиная себя за вчерашнюю слабость. Гадко было на душе и от того, что предстоит тяжелый разговор с Сергеем, и от того, что не время всему этому. Вершиной отвращения к себе служило то, что переспал не просто с женщиной брата, с комиссаром, по сути, вторым лицом в полку по значимости после него самого. Оно и раньше шло не очень уж гладко. Не было дня, что б не находила коса на камень: Мира гнула линию партии с дурацкими приказами из центра. Стас же пресекал ее лидерские потуги на корню, благо позволял опыт и заслуженный в боях авторитет.
Мира влетела стремительно, как ни в чем ни бывало, не извиняясь и не испытывая малейших угрызений совести. Скрипя новой кожанкой, плюхнулась прямо напротив Стаса, попутно успев одарить его озорными лучиками серых глазищ, в которых читалось «я все помню. Было здорово!»
Пытаясь как-то избавиться от проклятого смущения, внутренне чертыхаясь и проклиная ведьмины чары, Стас нарочито сухо начал совещание.
– Господа… кхм… товарищи офицеры. Оперативная обстановка такова, что провизии осталось на три-четыре дня. Если не предпринять решительных шагов по захвату каких-либо складов с провиантом, то о боеготовности полка можно забыть. Есть всего два варианта: штурм немецких укрепленных позиций в направлении северо-запада. Железнодорожный узел, склады с провиантом и оружием, – Стас потыкал карандашом в карту. – Все, что нам нужно. Правда, есть одно но: потери могут быть значительными. На нашей стороне фактор неожиданности, у немца – превосходящие силы, колючая проволока с электрическим током, пулеметы, артиллерия.
Стас тяжело вздохнул, услышав, как тертые в боях офицеры засопели: никому не улыбалось лезть на рожон, и продолжил:
– Либо штурм Пскова, что еще безумней. Других вариантов, увы, нет.
– Есть, товарищ краском! – Мира, победно улыбаясь, полезла узкой ладонью за отворот кожана, и, порывшись в его недрах, извлекла смятый листок бумаги с криво приклеенными на него обрывками телеграфной ленты. – Только что получила! От самого заместителя товарища Троцкого товарища Гвоздева. Мира уткнулась в бумажку и с придыханием, будто читая стихи, нараспев, зачитала. – Приказ! Товарищи… Так… Краскому Булатову. В срочном порядке выдвинуться полком в направлении Полоцк – Витебск для примерного подавления вспыхнувших там крестьянских бунтов. Все полномочия! Любое неповиновение сурово карать по всей строгости революционной необходимости. С революционным приветом, Гвоздев.
Стас нахмурился. Вот и первая бяка вылезла боком. Явная провокация. Такие вещи выносить на общий суд, поставив перед фактом… Ну Мира… ну товарищ комиссар. Впрочем, уже вчера тебе, дураку, должно было втемяшиться, что совести, не говоря о порядочности, у этой сладкой сучки ни на грош. Проглотил горькую пилюлю, не выяснять же отношения перед штабом? Лишь поморщился в ответ на задорный тон комиссарши.
– Товарищ Гвоздев предлагает нам воевать с мирным населением?
Мира ядовито осклабилась:
– Нет, товарищ Булатов, замнарком не предлагает, а приказывает, – Мира повысила голос, чтобы слышали все. – Товарищи! Там, где крестьяне, там и провиант, фураж, хлеб, скот – все, что нужно для боеспособности полка. Без авантюр и потерь, заметьте. В духе революции – малыми усилиями максимальный результат!
Стас поймал себя на мысли, что любуется горящим взглядом Миры, напряжением ее вытянувшегося в струнку, готового вот-вот воспарить над столом тела. Помимо желания просочились в мозг ядовитые, но от того еще более прекрасные воспоминания вчерашней ночи.
Одна часть Булата холодно контролировала бабскую стратегию комиссарши, отгрызающей сейчас, в данный момент, свою часть власти от его командирского авторитета, вторая – наводила морок назойливыми картинками.
Стас с ужасом понял: он знает, ЧТО там, под бугрящейся кожаной курткой, его ладони помнят упругость и теплую податливость не строгой комиссарши, а той обезумевшей женщины. Что он хочет снова и снова кружиться с ней в сумасшедшей карусели совместной похоти. Словно молния озарила мысль, что он, батька Булат, тот самый служака до мозга костей, готовый голову сложить за общее дело, вдруг поплыл, разъедаемый этой сладкой ржавью наклевывающейся привязанности. Сполох высветил бесстыдно, как провисли вросшие в душу, казалось бы, навечно прежние цепи моральных оков и норм. То, что еще вчера было частью его самого, сегодня показалось неважным, чужим и холодным.
Кровь забурлила, Стас почувствовал, как по венам побежали пьянящие радужные пузырьки: «Я сам себе закон. Что выше моего желания? Кто этот цензор, шепчущий «нельзя»? К черту приличия, к чертям рабство! Что мне условности? Кто усомнится в моем праве на нее, – враг мне. Плевать! Хочу … будь, что будет».
