Но самое страшное не это. Обласкай такого, прими как равного, дай еду, кров, возможность жить, не оскотиниваясь, ведь не примет. Попробует, приоденется из лохмотьев, научится есть не руками, даже выучит пару фраз по-французски, будет выглядеть, как все, и даже на храм жертвовать! Но, черт побери, человеком не станет! Не прорастает зерно в заплесневелой почве. Слабого задавит, у потерянного украдет, сильному сапоги лизать будет, мечтая убить и встать на его место.
Включи такому свет в душонке его задыхающейся, молить начнет, чтоб убрали, потому как слепнет. Больно ему, что привычный жестокий мир – исключение, а не правило. Дай такому свободу, растеряется и в рыданиях поползет коленопреклоненно, просясь обратно в родную темницу, где ему вода и хлеб по расписанию, где не надо придумывать и творить, где цинизм и рвачество в почете…
Вот он и бьет. Правильно все. Господь недаром нам молвил «се аз воздам»!
Господа и дамы, мы с вами, что мы? Помогли униженному? Максимум – кинули монетку нищему. А дитя, в котором искра божья жива, не в хлебе нуждается, но в участии. То, что сейчас с нами происходит – беда, которая навалилась на государство наше несчастное, не с неба упала. Нами выращена и выпестована! Когда количество всех обездоленных и униженных стало выше всякой меры, когда роскошь стала выпячиваться и терять берега разумного приличия… вот тут круг-то и сомкнулся.
Мы, просвещенные люди, такие умницы на своих кухоньках радеющие о «простом человеке», замкнувшиеся в хрустальных замках за пятиметровыми заборами, неизбежно встретились с отъевшимся горя, закаленным батогами, ослепленным ненавистью собственным хвостом! И, как у пресловутого Уробороса, голова оказалась на той стороне, где правда. А правда в том, что Они не могут не жрать нас! Потому что ИХ время, потому что ничего другого они уже не умеют и, главное, не хотят! Потому что ИХ кровь зовет к отмщению. Потому что Господь отвернулся от таких, как мы, и дал в руки меч разящий по своему попущению. Умоемся кровью, искупаемся в слезах, но прозреем ли? Не знаю. Бедная, бедная страна… Несчастные мы. Поделом. Все поделом… – старичок доктор поморгал глазками, вздохнул, снял круглые очки в модной, под красную черепаху, оправе, попытался найти в кармане платочек, чтобы протереть их, но не найдя ничего, молча закопошился, вытирая стекла прямо рукавом запыленного суконного пиджачка.
– Слышите, Мишенька, что за щелчки изредка – там, за стеной?
– Нет.
– Ну, и правильно. Многия знания – многия печали. Людей выводят-выводят-выводят, а через пару минут начинаются эти проклятые щелчки. Щелчки! Представляете, затыкаю уши, а слышу! Как не сойти с ума. Господи, укрепи и направь, с благодарностью принимаю горечь чаши Твоей.
* * *
Пили молча, не закусывая.
Прислушивались, как за стеной исходит криком Люция под похрюкивающим от удовольствия Юзиком, и заливали зенки, пытаясь утопить в водке последние остатки человеческого.
Егор, которого позвали на акцию «за компанию», а на деле, чтоб замазать грамотея в крови, поначалу отказывался от рюмки, но, услышав, как шмякают кулачищи Юзика по телу сопротивляющейся, орущей бабы, налил себе и махнул стакан разом, дальше уже пил вровень со всеми.
Васька, чувствуя шевеление совести, пытаясь как-то оправдаться перед собой, загундел, чуть справляясь с появившейся невесть откуда кашей во рту:
– Прикинь, братва, я с развороту шмальнул, прям с кармана! Дырка во! Видали! Во! Дырень! И достал сучонка… Слы, Граховский, чо вилами хотел? Меня! Накося выкуси, теперь, падла…
Каплицын, чудом не громыхнувшись с табурета, встал и, осторожно переставляя ноги, подошел к расхристанному трупу Яна, некрасиво валяющемуся размозженной головой в сенях, а ногами в хате.
– Уу! – Васька без злости, скорее по инерции, еще раз наподдал трупу сапогом, целясь в вывернутые босые ступни, начавшие уже синеть. – Смарите! Во! Пуля в бок вошла! Тута, где ему перебинтовано! Наливай… все одно подох бы… За глаз-алмаз!
Поджавший хвост Егор, который не участвовал в забое раненого, вдруг очухался, вытаращил шальные глаза и оглушительно тихо пробормотал:
– Это ж Ян. На крестины меня звал, на этой неделе, говорит, приходи. Что теперь будет? Как теперь? А, товарищи?
– Каком кверху… – ковырялся вилкой в салате угрюмый Митяй.
Васька же, уловив кроющийся упрек в словах Егора, поджал губы и, едва не капая ядом на залитый кровью пол, выдал:
– Ох, какие мы нежные! А вот так теперь! С любой буржуазной гидрой – вот так! Или мы их, или они – нас. Другого нетути, друг мой ситный. А будешь жопой крутить, сам рядом с этой тварью ляжешь! Хочешь?!
– Н-нет… – Егор сник окончательно и спрятал голову в ладони.
– То-то! Наливай… за классовую, мать ее, борьбу…
Ритмичный скрип панцирной кровати за хлипкой перегородкой вдруг прекратился, вместо него послышался булькающий хрип и мелкие-мелкие постукивания, будто кто-то покатил по полу неровный деревянный шар.
Домотканый полог, видимо, заменявший Граховским двери, откинулся, и оттуда высунулось потное расцарапанное рыльце Юзика.
– Чо там? – лениво поинтересовался Митяй.
– Баба – ништяк, – гыгыкнул Юзик. – Была…
Юзик вывалился весь и поплелся к столу, на ходу вытирая о штаны сочащуюся бордовым засапожную финку, которую с недавних пор таскал всегда с собою.
– Мля! Люцию за что? – заплакал пьяными слезами Егор. – Она в чем виноватая?
– За тое самое, – Юзик крякнул и с ненавистью опрокинул в себя полную рюмку.
Васька, чувствуя, что трезвеет от осознания творящегося кошмара, засуетился, пытаясь хоть как-то осмыслить случившуюся кровавую баню.
– Так! Митяй! Спички! Давай сюда… Егор, слы, мля, харэ ныть! Быстро керосин ищешь!
– Где?
– В сенях! Где – где. Юзик, еще раз такое без моего ведома, лично кастрирую! Хули уставился? Отрежу хозяйство к едреней фене! Не шутка! Харэ водяру жрать!
Юзик степенно вышел из-за стола, по обыкновению важно достал часы, откинул крышку, прислушиваясь к мелодии.
– Добра. Пойду малого об угол хайдакну.
– Чего? – Васька почувствовал, что сердце вдруг остановилось, чтобы, тут же затрепетав, начать лезть к самому горлу. – Какого малого?
– Якога? Обныкновенного. Который у люльке спить. Чаго? Не знау?
– Тварюга! – Каплицын сам не понял, как его руки оказались на тощей шее ничего не соображающего урода. Юзик, пытаясь ослабить хватку, выпустил из рук заветный золотой «Лангезон», который тяжело брякнулся о пол.
– Мало тебе?! На! Падла!
Царапаясь и шипя в безуспешной попытке разорвать сдавливающий ошейник из Васькиных ладоней, Юзик закатывал глаза, пытаясь глотнуть спасительного воздуха, но ничего не выходило. И вот, покорившийся, подпиленным бревном, медленно осел на ватных ногах и повалился навзничь, увлекая за собой не желавшего размыкать смертельную хватку Василия.
