Первое, что увидела, – глаза. Вроде те же, Васькины, но сейчас они больше напоминали оловянные пуговицы: ни тени мысли, ни грамма чувств, серые пустые кружочки. Руки Каплицына, как и мечталось, были в крови, и прижимал он бережно к животу бело-красную простыню. Ганна едва не выронила лампу, растерявшись от того, как быстро и как до крайности точно Господь воплотил в реальность ее жуткую фантазию.
Приоткрыв рот от удивления, переводила взгляд с покачивающегося Васьки на кровавый ком в его руках, из которого доносилось тонкое попискивание. Наконец, как-то совладав с чувствами, мстительно, со всей накопившейся желчью, бросила в ненавистное лицо:
– Все? Доигрался хер на скрипке?
Васька, будто не слыша, плечом отодвинул Ганну от проема, все так же осторожно прижимая пищащий куль руками к животу, зашел и обессиленно плюхнулся на взвизгнувшую возмущенно кровать. Неожиданно его лицо растянулось в странном подобии улыбки, которая, искаженная пляшущим неустойчивым светом, больше походила на волчий оскал. Васька странно хмыкнул, потом, поерзав от переполняющих его чувств, начал похихикивать глупо и от того страшно.
Ганна встала столбом, совершенно не соображая, что ей делать и чего ожидать от этого окровавленного мерзко хихикающего существа, которое утратило этой ночью последние остатки человеческого образа, стало еще более отвратительным. Ей вдруг показалось, что вместо лица Васька выдернул откуда-то из глубин ада одну из дьявольских личин, примерил на себя и сросся с ней, наконец став тем, к чьему образу шел все эти месяцы, – похабным, страшным, жестоким чертом.
Хихикая и корча странные гримасы, Каплицын протянул шевелящийся сверток Ганне:
– Сыночек теперь у нас! Ух, кхи-кхи… Мальчонка… Пока шел – кхи-кхи – надумал… Владлен! В честь Владимира Ленина! Кхи-кхи-кхи! Чо, встала, дура?! Бери, помой там, молока или чо там они жрут? Взяла, быстро, сука!
Ганна и сама не поняла, как пищащий сверток оказался у нее в руках.
Распахнула, глянула и обмерла.
Младенчик, теплый и розовый, протянул ей пухлые в складочках ручонки и сразу же зашелся в плаче, словно жалуясь о собственной невезухе, да так горько, что сердце женщины разом лопнуло, давая волю слезам, застившим глаза, спасительно размывшим страшную картину на отдельные цветовые пятна.
Ганна в порыве нахлынувшей нежности прижала живой комок к сердцу, целовала младенца в глазки, успокаивая его так, как подсказывал древнейший из инстинктов, баюкала, укачивала.
Мальчонка постепенно затих, только ворочал головкой, вытягивая губы в поисках материнской груди.
Ганна, не взглянув даже на черта, отвалившегося на кровати, тихо вышла из комнаты, окончательно понимая, что теперь ничего не имеет значения. Откуда этот мальчик, почему он оказался в ее руках, что стало с его родителями, и как добыл дитя для нее этот припершийся ночной оборотень – все это пусть возникнет потом, тогда, когда накормит, отмоет от крови и убаюкает ее младенчика.
Сына.
Глава шестая
Межа
(1942)
– П-шел! П-шел! Шевели лаптями! – конвойный со смаком пнул тянущуюся впереди него тень.
Сергей было дернулся от удара, но лишь сжал зубы покрепче, подумав, что в другое время не стерпел бы такого – и валялся б этот бравый партизан с раздавленным от удара костяшек кадыком, вращал бы, дурачок, глазами, не соображая, что ж с ним такое произошло. Доли секунды, все ничего, наработанный годами навык. Но… все это уже было, все осточертело и надоело смертельно. Пусть будет, как будет.
Усталость, апатия, равнодушие – все, что разъедает закаленную в боях душу, слилось в вязкую массу, разъедающую желание бороться, жить. Сергей усмехнулся горько. Как это ни грустно, но осталось от бывшей грозы диверсантов пустое место. Завтрашний висельник. И кто назначил позорную казнь? Странная штука жизнь. Эх, брат родной… Впрочем, имеет право. Долг, как говорится, платежом…
– Стоять! Пришли. Прыгай. Кому говорю, урод!
Сергей остановился, туго соображая, чего от него хочет этот безусый юнец с ППШ на груди. Прыгать? Зачем? Процедил презрительно осипшим от холода голосом:
– Тебе, паря, надо, ты и попрыгай.
Юнец резво передернул затвор. Сергей инстинктивно поежился от знакомого противного лязга. Опыт, вбитый войной надежно чуть ли в самый хребет, подсказывал, что за ним обычно следуют сухие кашляющие звуки автоматной очереди.
– В яму! В яму, сказал! Быро! Фриц недобитый…
– В яму… ишь ты… яму-то я и не приметил…
Под ногами чернела пустота. «Глубоко? Впрочем, какая разница. Меня уже нет. Душа издохла. А тело? Тело, судя по улетучившемуся инстинкту самосохранения, тоже было не против завершить болезненный этап существования.
– Эх! – Сергей оттолкнулся правой ногой от края и, путаясь в полах глубокого кожуха, полетел-полетел-полетел в бездну.
Больно стукнулся о промерзшую землю, перекатился по инерции, чтобы смягчить удар. «Навыки. Проклятые навыки. Не вытравишь. Сидят глубоко, как клещ, впившийся в кожу. Вроде помирать собрался, а тело реагирует на автомате, бережет себя любимого от травм. Тьфу… как мерзко».
Осмотрелся б вокруг, жаль, не видно ни зги, над головой, до самых краев глубокой ямы, раскинулось бездонное черное небо.
Почуял вдруг каждым волоском, как выстуженное небо, бесстрастное, вечное, подмигивающее желтыми крошками звезд, щедро рассыпанных божьей дланью, всматривается в самую его душу, или в то, что от нее осталось; изучает бесстрастно, без интереса, точно какой-нибудь трудяга-слесарь глядит на очередной винтик из коробки, зная, что тому пришла пора занять свое извечное, выбранное им место. И в этой холодной отрешенности была своя горькая правда, смысл которой в том, что настала пора возвращаться домой в небытие, что каникулы сумасбродной жизни были такими длинными для человека и такими ничтожными для предстоящей вечности и пустоты.
Робкое ли мерцание звезд, предстоящая ли казнь или просто желание отрешиться от навалившегося морозного одиночества, убаюкали, выровняли дыхание, вводя в спасительную полудрему.
И… потекли, побежали воспоминания, заструились ручейками, продалбливающими напластования более поздних впечатлений.
Настало время последних раздумий, время, когда каждое маленькое событие высвечивается ярким лучом прожитых лет и ложится в четко отведенное ему место, вставая в ряд звеньев тяжелой жизненной цепи, тянущейся куда-то вниз, в бездну.
* * *
Холод, еще мгновение назад жестокий, поселившийся в самой глубине костей, выморозивший душу, постепенно улетучился, и вслед за ним пришла обжигающая волна жара.
Чувствуя, что вот-вот расплавится в этом накатившем удушливом зное, Сергей судорожно начал сдирать с себя кожух непослушными заиндевевшими пальцами.
