Но этого показалось мало. Ничего уже не соображая, обожженный мнимой жарой, рвал на мелкие клочки свитер из верблюжьей шерсти и исподнюю рубаху, которые жгли нестерпимой, нечеловеческой болью, прорастая в больное тело, травмируя и прижигая кожу каждым швом, каждой ворсинкой.
Он сам не понял, когда, в какой момент мучений пришло облегчение. Стало так легко, как никогда не было прежде. Боль ушла. Не было ни жара, ни холода, ни малейшего неудобства, ни даже тяжести. Появилось чувство, что сковывавшие всю жизнь, с момента рождения, цепи разомкнулись, спадая с груди, освобождая душу от прошлых тяжестей и сомнений, предоставляя ей такую свободу, о которой не грезилось в самых радужных детских снах.
Сергей почувствовал, что возрождается к чему-то новому, но подспудно знакомому, что пожелай он воспарить в этот момент, то стоит лишь попробовать – и полетит. Надо лишь сжаться там, возле замершего от немого восторга сердца, двинуть дремлющее доселе нечто усилием воли, чтобы навсегда покинуть это скрючившееся в комок, нелепое, закостеневшее от холода бывшее уже пристанище. Да, с ужасом, но без сожаления. Туда, вверх, выше, выше… домой…
Звезды складывались в разноцветные узоры, вращаясь все быстрее и быстрее, заворачиваясь в разноцветную спираль и притягивая к себе то, что мгновение назад было Сергеем Вашкевичем, но ставшее теперь чем-то новым, беззащитным, бесплотным, безымянным, соотносящим себя с прежней оболочкой личности только по привычке, укоренившейся в этом новом нечто за почти пятьдесят лет прошедшего земного бытия.
Звезды, бывшие еще мгновение назад отдельными и самодостаточными системами, слились в один нестерпимо яркий поток света. Будь у Сергея глаза, он бы непременно закрыл их: свет не просто слепил, он пронизывал насквозь, пока щадил, как бы изучая и присматриваясь к нему.
Вашкевич почувствовал, что сонмищу невидимых любопытных светлячков ничего не стоит растворить его на атомы, превратить то немногое, что оставляло его человеком, в такой же бессмысленный, вечный поток неодухотворенной энергии. И тут он понял, что взял в это захватывающее путешествие вещь опасную и ненужную во всех отношениях: страх.
Страх рос, обволакивал черным коконом, защищая, спасая от всепроникающего света. Страх вкрадчиво нашептывал, искушая: «Только не туда, не к свету, растворишься, не будет тебя. Никогда. Никогда». Не раздумывая, в одном полном отчаянной решимости порыве Сергей без доли сомнения рванулся из обволакивающего странной истомой кокона вперед, к свету, который заструился новыми узорами и, словно в награду за смелость, начал принимать понятные формы.
Каким-то чудом появился верх и низ и даже ощущение тяжести. Что-то сломалось внутри, и Сергей перестал удивляться, обнаружив, что радужный свет сплелся вокруг него в подрагивающее и пока плывущее словно в тумане его прежнее обиталище – мансарду в старом домишке дедушки Лю. В комнатенке все осталось по-прежнему, как будто не было этого проклятого года лишений и странствий.
– Ы здаравствуй, Сирегей!
Сергей повернулся на голос. Дедушка Лю был полупрозрачен, он струился и мерцал радужными волнами, как и вся окружающая его обстановка. Удивительно, но при всей сюрреалистичности образа старик умудрился сохранить прежнюю хитринку в узких, полузакрытых веками глазах, неизменную согбенную позу, даже опийная длинная трубка так же, как и прежде, дымила в маленьких ладошках, источая сладковато-пряный аромат дурманящего зелья.
Сергей обрадовался. Встреча была из серии новогодних детских сюрпризов: «не может быть, а поди ж ты…»
– Привет, дедушка. Я думал, что ты сгорел вместе с домом. Расстрелять тебя хотели, а ты взорвался… вместе с комиссарами, только головешки на пепелище остались. Такую байку слышал. Правда ли?
– Э, правда! Да! Порых оцень хоросо горясий! Две ботьки было! Кыросинка – пых! И сё! Плохой люди с собой забирал… так надо, да…
– И что? Как тут, на том свете?
Старик пожал сухонькими плечами. Сергей так и не понял, либо дедушка не желал отвечать на глупый вопрос, либо показал, «сам узнаешь».
– Ы здеся вопрёсы задаю я! Кха-кха-кха! – китаец растянул узкие губы чуть ли не до ушей и зашелся в дробном смешке. – Сютка зе!.. Пасмеяся тока не надо, я сиреёзно. Ы за цьто ыбрат тебя подвесивать хотел?
– По совести сказать, у нас такие счеты, что, будь мой козырь на руках, у меня тоже дело не застоялось его вздернуть. Странно, правда? В детстве ближе души у меня не было. Эвон как судьба покорежила… Только за одну Миру глотку б ему перегрыз. Десятилетия прошли, а боль не стала меньше. Так и жил с болячкой вместо любви… Скажи, увижу ее? Здесь… Ничего не надо, только бы…
– Мозесь и увидеть. Тута сё, как и тама, на земле, ОН ресяет. Повесиет тебя на весы. Легкая будеся – на небо улетай легко, тяжолая – придецся мучаться. Тут наверху такзе сама, как тама – нанизу! Ну, и? Ты не ответил, Сирегей…
– Коротко тогда. Высадились с отрядом в наши места. Для всех задача озвучена была «организация партизанского движения» – общими словами. Под эту фразу мне, как командиру, любой приказ отдавать легче. Мне ж в штабе – конкретный приказ. Под роспись, со всеми делами. В районе Дривяты – Шарковщина фриц задействовал фальшивый партизанский отряд. Сброд отборный, дезертиры, уголовники, менты, что в плен сдались. Полгода подготовки в лагере абвера – и айда. Призрак – самый дерзкий из всей этой швали, урка по жизни, мокрушник, садист, хитрый, изворотливый зверюга. Ему по-любому от советской власти вышка корячилась. Выбора и пути для отступления у таких нет. Его немцы и заприметили. Работали по нему отдельно: навыки управления, тактика партизанской войны, диверсионная работа, карательные мероприятия и так далее. Обучали тварь эту на совесть, это правда. Как информация до наших дошла, не знаю, это не мое дело. Факт, что она подтвердилась. Стали приходить данные о разбое, грабежах, изнасилованиях, даже деревни жгли эти недобитки фашистские под видом партизан. До того дошло, что местные не то что поддерживать или там помогать чем-то, сами в руки вилы стали брать и при любом визите из леса к немцу ломиться за помощью… Вот такое партизанское движение получилось.
Выбор мне начальство поставило не великий: либо я голову этому Призраку снесу, либо они – мне.
– Уництозил оборотней? Ызвини, сьто интересуюся…
– А то! Со мной в группе одни асы разведки. Плюс усилились местными товарищами. Только клочья полетели от выродков. Призрака лично грохнул, и… не быстро… помучился у меня чутка… за все, что натворил, сука.
– Ы сьто? Орден тама Маськва давали?
– Представили вроде бы. Не важно. Подвела очередная глупость из штаба.
Этим абверовцам обеспечение (оружие, боеприпасы, жратва, медикаменты и прочий хабар) самолетом прямо из Берлина доставляли. Скидывали ночью на костры, по координатам, которые радист засылал. Мы что да как обстоятельно выяснили. Допрашивать умеем. Связиста живым оставили, повезло, он послушный парень оказался. Вот и появилась в светлой генеральской голове идея, что мой отряд станет самостоятельной боевой единицей, а Призраком теперь я буду. Сам понимаешь, не с местными воевать, а с немчурой, за их же деньги. Идея не самая плохая. Гробь врага в спокойном режиме, так сказать, на полном фашистском обеспечении, почему б нет. И пошло-поехало. Диверсии, уничтожение сотрудничающих, подрывы складов, транспортная война. Немцы в нашу сторону не смотрят, так как вроде свои, а мы что ни ночь их долбим и в хвост, и в гриву.
