Мишка лихорадочно копался в своих эмоциях, как роется обезумевший от бушующего внизу пожара хозяин, в панике пытающийся отыскать хорошо припрятанное сокровище на заваленном кучами хлама пыльном чердаке…
Увы, Мишка не находил в себе ничего. Только равнодушие, опустошение и брезгливое желание, чтобы все это слезливое представление закончилось поскорей.
Странно, но вместо благодарности к этой искренне любящей женщине или чего-то вроде радости от огорошивающего известия – вместо всего этого людского сквозь пепел сгоревших эмоций обжигающими угольками вспыхивали картины недавней страшной ночи.
* * *
За железной дверью был свет. Скудный, моргающий желтыми всполохами эдисоновской лампочки, он ослепил и ввел Мишку в ступор. Глаза после недели полумрака мгновенно заплыли слезами, и фигуры, поджидавшие узника за порогом, текли и струились размытыми серыми очертаниями. Мишке показалось на мгновение, что он уже умер и эти двое, не то бесы, не то ангелы, встречают его, чтобы препроводить на Страшный суд.
Впрочем, когда Мишка инстинктивно протер глаза почти чистым рукавом, наваждение рассеялось: один из бесплотных оказался все тем же опостылевшим и страшным Хароном, вторым был дядя Кости, Степан Макарович Крылов.
– Здрасьте, – сказал Мишка и тут же проклял себя за это глупое, вырвавшееся испуганным воробьем тупое, ничего не значащее и, более того, страшно неуместное на пороге собственной смерти приветствие.
– Здорово, молодежь… – неожиданно бодро отозвался предреввоенсовета и совсем по-дружески, ободряюще, похлопал по сгорбленным Мишкиным плечам, ожидающим удара.
Робкая, предательская искорка надежды вспыхнула в кромешной темени Мишкиной души. Была она микроскопически маленькой, не идущей ни в какое сравнение с той бездной отчаяния, посреди которой довелось ей воссиять. Но светилась так ярко, что все мысли Мишки полетели ей навстречу, как глупые летние мотыльки, тучами стремящиеся к жаркому губительному свету керосиновой лампы.
«А что если? Вот и случилось! Ребята наверняка похлопотали! Полина надавила на Костю. Он ведь любит ее. Если сам Крылов вот тут встречает из подвала мучений? Неужто, чтобы расстрелять? Конечно же, нет! Потому что он разобрался с этой страшным недоразумением!»
Мишка даже позволил себе вопросительно, а на самом деле скорее просительно, по-собачьи, исподлобья глянуть в мертвые глаза Степана Макаровича.
Тот, видимо, уловив cлом, едва заметно ухмыльнулся и, протерев платочком потную лысину, взял Мишку под локоть.
– Идем, парень. Чего покажу…
В словах Крылова не было ни тени угрозы, лишь смертельная усталость замученного рутиной человека, но Мишка шестым чувством уловил, что после показанного его существование на этой земле уже никогда не будет прежним.
Сделали буквально пару шагов, до соседней железной двери-близнеца, закрывающей скорее всего вход в точно такое же подвальное помещение, из которого только что достали Мишку.
– Быков, открывай.
Харон, доселе уверенный, неожиданно сдулся. По тому, как вяло он ковыряется в увесистой связке в поисках нужного ключа, понятно было, что ему не хочется показывать начальству то, что пока скрыто от любопытных глаз.
Харон все возился с замком, а Крылов, дыша Мишке в ухо ядреной смесью лука и перегара, журчал еле слышно:
– Ты хороший малец, Мишка. Глянулся мне сразу. Юмор люблю. Только родная жилетка ближе к телу. Племяш мой, Костя… хоть и щегол сопливый, но родня. С пеленок этого дурня помню. Мамка его перед смертью просила приглядеть за мелким… обещал… вот и приходится, ты уж извини.
Степан Макарович, уловив, что вожканье с ключами превышает все лимиты его личного терпения, отвернулся на секунду от Мишкиного уха и гаркнул, будто огрел плетью неловкого Харона:
– Мля! Хули копаешься? Я чо?! Час тут стоять должен?
Харон дернулся нервно, посмотрел взглядом побитой хозяином псины, вздохнул и одним ловким движением открыл замок, тут же потянув дверь на себя.
Запах, хлынувший из двери зловонной волной, выбил из Мишки все мысли. Тошнотворная волна подкатила к горлу, он сгорбился, хотелось стошнить, но в желудке ничего не было. Тело Мишки задергалось в спазмах, пытаясь справиться с забивающей все силой запаха мертвечины, скрючившей, сложившей его пополам, как детский перочинный ножик.
Крылов приложил платок к носу, сморщился – видно было, что тошнотворная волна даже его, повидавшего виды вояку, едва не сбивает с ног.
– Мля! Быков! Ты чо? Неделю не вывозил?!
Харон, набычившись, словно нашкодивший школяр, лениво оправдывался:
– Дак транспорта нету! сдох. Ну, все одно, телегами не навозишься. Рапорт писал, шоб с антомобилью подсобили. Ни ответа ни привета. А приказы никто не отменял, товарищ председатель. Ждем-с… обещали транспорт. Ничаво-ничаво, када пообвыкнешься, оно нормально. С большего… как бэ.
– Идиот… Свет! Включай!
Щелкнул выключатель. Пыхнула лампочка. Мишка почувствовал, как короткая, но сильная Крыловская лапа схватила его за шиворот и вздернула кверху в вертикальное положение. Степан Макарович истерически заорал прямо в ухо:
– Смотри, Вашкевич. Смотри и выбирай, сцучонок! Либо сюда к этим!!! – так же неожиданно, как начал орать, Крылов, почти по-отечески взъерошил Мишкины волосы и многозначительно закончил: – либо… Так и быть, нравишься мне. Отпущу. Совет: вали подобру-поздорову, у людей свадьба, им и без тебя, мля, тошно…
Увиденное потом неоднократно возвращалось к Михаилу с ночными кошмарами, заставляя просыпаться от собственного крика и курить-курить-курить в ожидании спасительного рассвета.
Посреди подвала, почти до самого потолка, громоздилась огромная куча человеческих тел, кое-как прикрытых ставшим почти черным от многочисленных пятен крови, заскорузлым брезентовым полотном.
Это уже были не отдельные трупы людей.
Куча, сплетаясь руками и ногами в нечто единое, презревшее пол, возраст, социальное положение, напоминала огромный лесной выворотень, выпятивший бесстыдно свои доныне спрятанные под землей, спутавшиеся в клубок, обвисшие белесые корневища-руки; но хищный, готовый в любой момент жадно поглотить новый материал для своего страшного роста.
Мишка чувствовал, как мозг, будто издыхающая от перенапряжения электрическая лампочка, вспышками выхватывает кадры дьявольского синематографа.
Щелк – рыжая, аккуратно перехваченная атласной лентой, тонкая, как крысиный хвостик, гимназическая косичка, торчащая из черного месива головы. Щелк – гипсовая, идеальная женская фигура с бесстыдно разбросанными в стороны ногами. Темнота. Вновь – вспышка – и страшное: ладонь, беспомощно сжимающая раздавленные очочки в модной красной бакелитовой оправе, вывернувшаяся откуда-то из-под чужого раздувшегося, пошедшего трупными пятнами тела.
Мишка поплыл, теряя сознание. Мозг засверлил почти явственный голос владельца очочков: «Господи. ГОСПОДИ!» Слышать эту застрявшую заезженной пластинкой мольбу соседа-доктора было невыносимо. Мишка зажал руками уши, чтобы не слышать, как внутри него, наплевав на его свободную волю, вырываясь наружу, кто –то чужой и незнакомый истерически вопит.
