Глава 14. Спокойный день после бурной ночи или «Тайна трех кочерег»
Общая тетрадь. Запись рукой Голомедова:
«… Вот уже несколько часов мы загораем на пологом скате крыши летней кухни. Забрались мы сюда по хлипкой приставной лесенке совсем не за солнечными ваннами. Наша задача, по выражению Чапая, «устранить течь». Старый шифер крыши растрескался настолько, что напоминает русло пересохшей реки в африканской саванне. Дыры между кусками шифера в дожди обеспечивают ту самую «течь», которую мы и «устраняем». Работа, можно сказать, интеллектуальная: нужно аккуратно снимать старые куски шифера и снова укладывать их «внахлест» – не манер черепицы. Снизу вверх – чтоб дождевая вода скатывалась, как по ступенькам и не затекала в трещины.
Судя по частым перепалкам Чапая с супругой, «устранить течь» он собирался уже не одну неделю или даже не один год. Стоило громыхнуть летней грозе, как из летней кухни доносилось:
– Когда крышу залатаешь, старый хрен!
Хозяйка наша малость туга на ухо, а потому говорить тихо у нее не получается даже в миролюбивом расположении духа. Но когда она устанавливает оловянные миски на приступке печи, и в них на разные голоса начинает цвенькать «весенняя капель», льющая с потолка, голос бабки заглушает даже громовые раскаты:
– Крыша, как решето! Труба кривая – вся Слобода смеется! Чтоб тебе руки так же скрючило! – надсаживается супруга Чапая.
Скособоченная труба на крыше летней кухни и впрямь напоминает дуло гаубицы, смотрящее из укрытия под углом к горизонту. Упреки жены относительно крыши Чапай, приняв независимо-гордый вид, неизменно игнорирует, и тут же старается удрать из кухни под любым благовидным предлогом. Если же речь заходит про трубу, он, гордо выкатив грудь и презрительно скривив губы, отвечает всегда одной и той же фразой, подделывая иностранный акцент:
– Мой труба направлен на Америка!
Я уже успел заметить, что работа, связанная с тем, чтобы так или иначе преображать мир вокруг, так и горит в его руках. Он может засидеться до полуночи, выстругивая из затейливого сучка невиданную птицу, может неделю не выходить из-за верстака, выпиливая какое-нибудь хитрое кружево из сосновой доски. Но любой монотонный труд, результаты которого нельзя выставить на всеобщее обозрение, повергает Чапая в полное уныние.
Помочь перекрыть крышу я вызвался сам. Почему-то в этом доме мне хочется отодвинуть от себя ярлык «городского», «столичного», а потому к деревенской жизни непригодного. Ну и, в конце концов, приятно так радикально сменить темп жизни и род занятий.
Чапай поначалу недовольно хмыкнул – мол, не лезь не в свое дело. Потом о чем-то покумекал, и вот мы оказались на крыше с молотками и ржавой банкой гвоздей.
В первые минуты Чапай развил на крыше бурную деятельность, высказывая тактические соображения насчет способов ремонта, и громко сетуя на «зловредное нутро» своей супруги.
– Ох, баба-баба, лягушат тебе в калоши… – в очередной раз задумчиво вздыхает Чапай. Чувствуется, что к шиферу он охладел абсолютно и ищет любой способ не возвращаться к нудному занятию. Но на крыше, кроме шифера и знаменитой трубы, направленной в сторону враждебного капиталистического Запада, лежат только три заржавленных кочерги. Точь-в-точь такую же кочергу, только поновей, я видел у печки в летней кухне. Зачем они в таком количестве лежат на крыше – не ясно абсолютно. Но когда я попытался выяснить причины их появления, Чапай лишь скорбно поднял брови и пробурчал:
– Чего лежат? Ну, лежат себе – и пусть лежат. Жрать не просют. Тебе-то чего?
Но шифер вызывает у него все больше отвращения, и потому он закуривает и, устроившись возле кривой трубы поудобнее, начинает:
– Чего, говоришь, лежат-то? А это ведь, брат Кирюха, мои военные трофеи, которые, может быть, поценнее некоторых медале́й будут. Сколько я через них различных ранениев перенес – иному герою не в жисть такие баталии не сдюжить! Не веришь?
Я дипломатично пожимаю плечами. Если сказать, что не верю, дед Чапай может обидеться и потеряет интерес ко мне, как к слушателю. Если согласиться излишне поспешно – потеряет интерес к себе, как к рассказчику.
– Эх ты, инкубаторский! – Чапай снисходительно качает своей плешью. – В общем, ты хочешь – верь, а хочешь – не верь, а только я через этот металл трижды чуть жизни не лишился. Баба моя, открутить бы ей колеса, как есть, без культурных понятиев. Вчистую! Взяла манеру этими вот железками мне хребтину разглаживать.
Я сочувствием качаю головой:
– За что ж она так?
– А! Скуку свою старческую разгоняет! – отмахивается дед, но потом не выдерживает и продолжает:
– Нет, ты не подумай. Она у меня смирная. Чапай абы кого сватать не стал бы. В молодости и вовсе тихоней была. А вот дожилась до пенсии, и съехали мозги на курорт.
В первый раз она приложилась, когда я коз ейных разметил. У ней их пять штук, и все на одну морду, хоть в профиль, хоть в анфас. Она-то их различает. А тут и загадки никакой нет – ясно, что одной и той же с ними бодливой породы. А я – если всех их рядком поставить – только козла и замечу, потому как у него доек нету. И то нагибаться придется.
Но тут, понимаешь, брат Кирюха, вышла мне такая напасть. Разболелась моя бабка. В спину ей вступило. Загнуло почище этой вот кочерги. Скрутило, как граммофонную трубу, только музыки нет – одни ахи да охи. По двору ползает еще кое-как, а коз на луг гнать – уже ни в какую. Меня отправляет. И забирать их, значится, обратно мне. А как же мне их забирать, когда их там три десятка со всех дворов топчется, и все белесые?!
Думал я, думал, и надумал. Решил им, Кирюха, парадный марафет навесть. Поначалу хотел только роги разноцветной краской разделать. Чтобы от соседских отличались. Опять же, им дополнительная красота. А к дополнительной красоте любая барышня, будь она хоть трижды коза, завсегда крайне чувствительная. Поди ж ты! Доберись – к рогам-то! Они рогами сами куды хошь добираются! Но не на того напали. Загнал я их в хлев, травы в ясли накидал, дождался, чтобы увлеклись, супостаты рогатые!
Да только я и сам потом малость увлекся. Сначала хотел по разу мазнуть – кому ухо, кому хвост. Куды придется – лишь бы рогами меня не достали. А потом глянул – ведь какое великое художество может сорганизоваться?! И побег я за краской. А красок у меня – полный сарай. Мучился, знамо дело, долго. Не даются ведь, дуры рогатые. В голове, окромя рогов, никакого сознания. Да только не зря я мучился. Козы у меня вышли – не козы, а прямо клумба!
Одна как зебра – полосатая. Другая, что твоя божья коровка – в пятнышко. Третья – краше иконостаса раззолоченная. Четвертую я райскими цветами изукрасил, а пятую – зеленой рыбной чешуей – лучше русалки. Ну, и козла я тоже разделал, чтоб евойный авторитет в таком расписном стаде не утратился. По-командирски его в тигры произвел. Тигр – животная серьезная. Тигриный вид любому мужчине не зазорен, даже если мущинство его происходит в козьем стаде, и по должности он – козел.
