На лице Чапая снова появляется задумчивость. Он тихо шевелит губами, покачивает головой, будто заново переживая свою корриду на свином дворе. Я напоминаю:
– А дальше?
– Дальше, Кирюха, я плохо помню. Может оно со стороны как-то по-другому смотрелось. Погероичнее малость. А только мне видится, что я даже устроится у него на спине по-человечески не успел. Вскочил тот хряк сразу на все четыре ноги, подпрыгнул выше нашей колокольни, ракетой к забору понесся и меня с разгону об него и хряпнул. Тут у меня в голове электричество и отключилось.
Сколько времени пролежал – не знаю. А только слышу крики бабьи, горькие и надрывные. Голосят бабы, как по покойнику. Я глаз приоткрыл, вижу – полный концерт собрался. Соседки воют, ребятишки стоят, рты пораззявили, мужики курют. Оно, может, и не плохо, когда столько любопытства к одному человеку. Да только обидно, что сам я при таком людском внимании оказался по уши в свинячьем дерьме измазюканный. Опять же, в забор-то я тормозил носом, и пятак у меня от этой встречи получился даже почище, чем у этого вражеского хряка. Лежу я себе, размышляю, значится, как бы мне из такого позора выкрутиться.
А мужики меня тем временем в избу тянут, уложили прямо на перину. Бабки соседские голосют, причитают. А моя – хоть бы словечко. Хоть слезинку бы! Взяла меня за руку, смотрит и молчит. Приоткрыл я снова один глаз. Гляжу – такая тоска у ней по лицу разлилась! Глаза глядят – прямо сердце вынают! Пожалел ее, аж чуть сам не заплакал. А соседки не унимаются. И «на кого ж ты нас покии-и-инул!» – голосят. И «молодой-то совсем бы-ы-ыл!». У меня от таких слов аж в носу защипало. Бабку жалко, а себя еще жальче. И впрямь – молодой ведь совсем еще. Не по́жил почти. А вот моя бабка молчит и молчит. И тут, Кирюха, такая обида меня на нее взяла!
«Что ж ты, – говорю, – старая? Чужие старухи по мне вона как убиваются, а ты и слезинки не уронишь?»
Помолчала она, в сторонку отошла. Чужие бабки кудахчут. Радуются, значит. А моя – на тебе! Разревелась в голос. Протекло хуже, чем с этой вот крыши в грозу. Ой, долго ревела… Встал я, прошелся. Вижу, окончательно живой. «Иди, – говорю, – бабка, хоть на улицу. Огород, что ли, полей, раз воды в тебе такая прорва пропадает!» Тут вот она снова за кочергу и ухватилась…
Дед Чапай горестно вздохнул, но потом снова гордо выкатил грудь колесом.
– Только знаешь, Кирюха, с той поры как подменили мне бабку. Уж она меня вечером в бане терла, и водки мне поставила, и щей с мясом наварила. Вот будто с этими слезами из нее вся вредность до конца жизни вытекла. Кочергу-то я от греха подальше ликвидировал. Да только, думаю, зря. Поняла моя бабка, что никуды ей без меня дороги нет!
Я смотрел на Чапая, и мне вдруг стало грустно – просто до отчаяния. Грустно до сих пор, и я толком не разберу, из-за чего.
Вечер не был бедным на события. За ужином я проговорился – сказал при хозяйке, что перекладывать битый шифер – занятие непростое. Этим я спровоцировал новую семейную ссору. Без кочерги, конечно, но все же. Оказалось, что для крыши хозяйка сама несколько месяцев назад закупила десяток листов оцинкованного железа. Уложить на крышу пару листов было бы делом одного часа.
– Что ж ты, ирод, делаешь? – причитала хозяйка. – Сам без ума, так еще и парнишку на жаре весь день промучил!
Что заставило Чапая латать дыры старым шифером? Сначала я решил, что какой-то необъяснимый приступ жадности. Дед Чапай долго дулся и на супругу, и на меня. Но перед сном за вечерней папиросой сообщил по большому секрету, что листовое железо он придержал для дел, по его мнению, куда более важных.
– Ты думаешь, мне жалко? – словно оправдываясь, проговорил он. – Я, Кирюха, думаю рыцаря склепать исторического. У меня и картинка есть – из газеты вырезал. Перед клубом его поставлю – будет карусели охранять! А с остатков потом беседку грибочком сколочу и песку туда с речки натаскаю. Пусть малята играют.
Почему же так тошно на душе? Уж точно не из-за того, что я весь день потел на крыше из-за какого-то «исторического рыцаря». Наверное, потому, что я на секунду представил – вот завтра меня какой-нибудь «хряк» «стукнет об забор». И заплакать обо мне будет некому. А если кто и разрыдается, так разве что какие-нибудь «чужие бабки», которым просто нечем будет заняться в данный момент. А вот искреннюю слезу вряд ли хоть кто-то уронит. Не стриптизершам же по мне, в самом деле, плакать.
Вот так живу, перекрашиваю козлов в тигров. И даже кочергой за такие дела огреть некому…»
Глава 15. Если русский человек решил ничего не делать, его сложно остановить!
– Я гляжу, бои за трезвый образ жизни приняли тяжелый оборонительный характер? И в чьей же кровати ты сегодня проснулся? – иронично поинтересовался Кирилл, огладывая Василия утром понедельника.
– Я проснулся в городском саду! – хмуро ответил тот, восседая в председательском кресле и вдумчиво оттирая с оранжевых шорт одно из многочисленных пятен.
– Зов природы?
– Скорее, минутная слабость.
– А откуда такая шишка на лбу?
– Ты все равно не поверишь, – Раздайбедин горестно опустил плечи. – Я… Ну, я боролся с темными силами…
– Счет «один – ноль» в пользу темных сил? – хохотнул Кирилл. Василий снова тяжело вздохнул, снял очки, попробовал пальцами распрямить погнутую оправу и очень серьезно ответил:
– Этому сложно дать однозначную оценку. С одной стороны, сказочный лес на утро превратился в загаженный парк… Палица чудовища, которая оставила мне эти вот боевые шрамы, оказалась обыкновенным ржавым детским турником, в который я на бегу врезался лбом. Но зато я жив. А это значит, что я, не смотря ни на что, победил. Более того: я знаю теперь, что чувствовал Дон Кихот, когда его великаны оборачивались ветряными мельницами…
Кирилл покрутил пальцем у виска:
– Знаешь, Вася, по статистике на каждого россиянина, включая новорожденных младенцев и стариков, приходится около 18 литров чистого спирта в год. Говорят, что нация начинает деградировать и вымирать, если пьет больше четырех литров… Вот только мне кажется, что за нашу нацию можно не беспокоится, она не деградирует и не вымрет…
– Почему? – с надеждой поднял глаза Раздайбедин.
– Да потому, Васенька, что на самом деле россияне в год пьют по одному, ну, от силы по два литра. Остальное за каждого из них выпиваешь ты!
Раздайбедин сморщил нос, осторожно потрогал свежую царапину на щеке и пробурчал:
– А, может быть, я – патриот? Вот мы всегда поднимаем тост «за здоровье». А продолжительность жизни – все равно как у червяков на рыбалке. Поэтому лично я считаю, что надо пить еще больше…
Голомёдов уже набрал воздуха, чтобы разразиться воспитательной тирадой, но в это время за дверью председательского кабинета немного виновато и жалобно заскрипел паркет.
– Чу! – одухотворенно вскинул палец Кирилл, – Уж не легкую ли поступь нашей муниципальной нимфы я слышу?!
