Другим очень существенным направлением стал анализ исторического материала. Так, в частности, я беседовал с потомками жителей деревни Бубнеевки – бывшего генеральского поместья. Тщательно фиксируя рассказы о генерале, которые поколениями передавались из уст в уста, я выделял общие черты, составлял описание внешности.
Но вообще – не пытайтесь понять. Для того, чтобы освоить мой авторский метод реконструкции внешности, нужно обладать особым зрением. Чутьем, интуицией, даром, если хотите! Этот дар у меня есть.
Николай Николаевич Пилюгин по секрету открыл нам большую творческую тайну. Оказывается, в ближайшее время он намерен выпустить ряд публикаций в СМИ, подготовить к печати книгу, а так же выступить с рядом лекций относительно своего новаторского метода».
Александр Александрович Шашкин не сразу понял, что насторожило и расстроило его в интервью краеведа Пилюгина. Больно царапнули чувствительную творческую душу слова «особое зрение», «чутье» и «дар». Как и любой служитель муз, поэт Шашкин довольно ревниво относился к случаям, когда у других вдруг обнаруживались те качества, наличие которых он допускал исключительно у себя и считал авторскими.
Но, перечитав отрывок статьи, поэт Шашкин понял, что гораздо сильнее ревности беспокоит его чувство преследования. Он уже видел мысленным взором, как в недалеком будущем на творческих встречах с интеллигенцией, на тематических лекциях в вузах, на уроках патриотизма в школах, на торжественных митингах и прочих мероприятиях, буквально наступая ему на пятки, лезет на трибуну Николай Пилюгин. Вместо обстоятельного рассказа поэта Шашкина о ценности и важности Слова; вместо задушевной беседы с аудиторией об упадке нравственности и культуры; вместо компетентной оценки сложной международной обстановки, в которой великое богатство Русского Литературного языка остается едва ли не единственной ценностью – этот Пилюгин будет забивать головы слушателей глупыми россказнями про генерала Бубнеева и о своей идиотской методике. Потрясая перед носом читателя публикациями и книгами, краевед постепенно втиснется в нишу известных Славинских литераторов, а дальше – чего доброго – вытеснит из нее Александра Шашкина!
– Пусть попробует, выскочка! И не таких видали! – пробовал хорохориться поэт Шашкин. Но в душе он чувствовал, что однозначно предсказать финал битвы литературных титанов будет довольно сложно. Конечно, «Торжественная Ода» и юбилейные медали Шашкина были сильным оружием. Но этот новичок даже в проходной газетной статье так и «давил интеллектом», позволяя себе, походя, упомянуть Ломброзо, антропологию, параметры, реконструкцию, авторский метод и прочие не в полной мере понятные поэту Шашкину слова. Александр Александрович чувствовал, что ему попросту нечем ответить на такой неожиданный наглый выпад.
– И ведь молчал все время! – горестно вздохнул он, вспоминая детали знакомства с Пилюгиным в приемной Харитона Ильича. – Сидел, все время записывал что-то. Анализировал слабые стороны противников. Каков подлец, а?!
Подобно меценату Брыкову, поэт Шашкин испытал потребность вскочить и с громкими стенаниями немного пометаться по своему рабочему кабинету (который ввиду стесненных жилищных условий являлся так же спальней). Но застарелый артрит коленного сустава помешал исполнить задуманное, и потому поэт стенал, полулежа на продавленной тахте. Он всей душой чувствовал необходимость срочных контрмер.
Неожиданно для себя, поэт Шашкин ощутил небывалый прилив творческих сил. Он должен опередить выскочку Пилюгина! Он должен затмить его, чтобы этот новоявленный литератор навсегда оставался скрытым тенью более достойного. Он должен ослепить самозванца сиянием своего таланта, чтобы тот исчез в лучах, подобно нелепому призраку! Он должен сразить его Глаголом!
Кропотливая работа над Торжественной Одой, посвященной генералу Льву Бубнееву, двигалась не то чтобы очень легко, но методично, и уже входила в завершающую стадию. Трудность заключалась в том, что автору хотелось непременно ввернуть куда-нибудь слова «суровый воин», а они, как на грех, никуда не влезали. И все-таки, немного поразмыслив, Шашкин решил пока отставить Оду в сторону, как самый решающий аргумент или даже как знамя, которое будет поднято над станом разбитого противника. Начать же атаку на своего оппонента он решил едкой эпиграммой.
Решение было замечательным, но его исполнение оказалось сопряжено с определенными трудностями. В основном мешало то, что праведной желчи хотелось излить очень много, а точных и литературных слов для этого находилось очень мало. Потом вдруг слов стало излишне много, и они уже не умещались в строки. А когда количество смысла и слов случайно пришло в соответствие, куда-то потерялась рифма. Но в итоге труды увенчались заслуженным успехом. Окончательный вариант эпиграммы звучал так:
«В ответ на вызов недоброжелателя Н.П.»
Когда задумываешь злые козни иногда —
Разбившись о талант, им воплотиться не судьба!
Довольно потерев руки, поэт Шашкин воскликнул:
– Так-то! Не судьба!
Но не таким человеком был отставной полковник и известный Славинский поэт Александр Шашкин, чтобы останавливаться на достигнутом. В голове его, которая еще немного кружилась от успеха, тут же родился замысел об эпической поэме, посвященной жизни, подвигам и смерти генерала Бубнеева. Но во время перемены поэтических жанров произошел обидный казус. Выражаясь фигурально, ветреная покровительница лирической поэзии муза Эрато со смехом покинула жилплощадь отставного полковника, а ее серьезная сестрица Каллиопа, отвечающая за эпическую поэзию и знания, так и не пожелала войти в его прокуренные пенаты. Если же говорить обыденно – у Шашкина закончилось вдохновение.
Как ни бился несчастный поэт, единственной рифмой, которую он смог подобрать к имени «Лев», было слово «хлев». А уж фамилия «Бубнеев» отказывалась рифмоваться с чем-либо просто принципиально. Подсознание намекало, что кто-то знаменитый когда-то давно уже родился в хлеву. А потому, промучившись с полчаса и не желая быть обвиненным в плагиате, поэт Шашкин решил отложить главу, повествующую о детстве героя, и перейти сразу к описаниям подвигов. Но к досаде автора такое простое и очень полезное для героичного эпоса слово «подвиг» на поверку также оказалось неудоборифмуемым.
– Годвиг, родвиг, модвиг, – бубнил поэт, сосредоточенно нахмурившись. Со стороны могло показаться – рассерженный чернокнижник насылает прожорливую саранчу на посевы мирных селян.
Потерпев очередную неудачу, поэт Шашкин предпринял заключительную попытку – он решил начать с конца и описать трагическую кончину генерала. Тут все пошло гораздо лучше. Уже через минуту в душу прокралась привычная торжественная суровая скорбь, и поэт Шашкин, мужественно удержав скупую слезу, вывел в блокноте:
Лев Бубнеев не похоронен!
Для меня он – всегда живой!
Но тут произошло узнавание, и капкан шашкинского гения захлопнулся, поймав его самого. В очередной раз он осознал, что лучшие строки в литературе уже написаны, а любая попытка совершенствовать какое бы то ни было поэтические произведение, приводит к простым и выверенным словам Торжественной Оды. Обычно эти мысли наполняли поэта Шашкина тихой гордостью, но сегодня они ввергли его в уныние и меланхолию.
