Неожиданно литератор спиной почувствовал чей-то тяжелый взгляд. Он присел, будто получив подзатыльник, и с подхалимской улыбкой повернулся. Никого. В то же самое время Шашкин готов был поклясться своей Торжественной Одой, что на него кто-то смотрит презрительно и осуждающе – теперь уже сбоку. Он встревожено повернулся к стеллажу, но снова никого не увидел. На поэта накатила паника. Он чувствовал, как в его кожу, подобно озверевшим лесным комарам, впиваются чьи-то пристальные взгляды – с боков, со спины, – и при каждой попытке развернуться и встретиться с загадочными глазами, поэт ощущал, что острых уколов становилось все больше и больше. Паника накатила на поэта, и мощный бизоний рев уже зародился в его груди. Но этому звуку не суждено было сотрясти стены мастерской. Приглядевшись к ближайшей полке с бюстами, Шашкин счастливо выдохнул и положил левую руку на сердце. Подслеповатые глаза не позволили ему сразу верно оценить причину беспокойства. Но теперь, вглядевшись в работы, он понял, что высокомерные взгляды на него бросают члены политбюро, застывшие в бронзе, глине и гипсе. Поэт испытал непередаваемое облегчение, почувствовав себя едва ли не в кругу старых друзей. Как ни крути, а большинству из собравшихся он в свое время посвящал великолепную Торжественную оду.
Ободренный этой встречей, литератор уже смелее двинулся к подиуму, на котором соляным столбом возвышалась фигура, задрапированная довольно грязной простыней. В какой-то момент Шашкин вновь испытал леденящий ужас – скульптура показалась поэту мертвецом, закутанным в серый саван…
Отгоняя страх, литератор подошел вплотную к монументу и вдруг понял, что при разработке плана своей операции «Возмездие» он совершенно упустил очень существенную деталь. А именно – не подумал, как и чем он будет крушить, ломать, наносить повреждения – словом, уничтожать статую.
Он покосился на гору старых каркасов в углу мастерской. Груда железа и проволоки выглядела многообещающе. Прокравшись к ней все так же на цыпочках, литератор нашел довольно объемистый кусок арматуры, с которым и вернулся на исходную.
Постояв с минуту, Шашкин тяжело вздохнул, ухватил арматуру двумя руками покрепче и несколько раз взмахнул ею, примериваясь. Железо с шумом рассекло воздух. Вместе с резкими движениями страх и напряжение Шашкина почти улетучилось. Вытесняя их, душу поэта стала заливать жажда разрушения. Размахивая арматурой, он припоминал все обиды, нанесенные ему на литературной стезе: от пренебрежения редактора городской многотиражки, едва не похоронившего молодой талант Шашкина еще в 1953 году, до неслыханной наглости краеведа Пилюгина, посягавшего на его литературную славу в наши дни. Пережитая горечь наполнила небывалой силой дряблые мышцы литератора. Он замахнулся арматурой и издал тихий, но грозный рык. Ему даже на секунду показалось, что монумент задрожал под простыней.
– Что, боишься?! – злорадно прошипел Шашкин, но тут же осекся. Простыня действительно затряслась крупной дрожью и зашевелилась – явно не от сквозняка. Литератор почувствовал, как поднимаются дыбом его седые волосы, причем, ощущение это распространялась и на ту часть головы, которая облысела еще в бытность Шашкина старшим лейтенантом. Зубы предательски клацнули, арматура так и застыла в руке.
Вдруг громкий и наглый крик наполнил всю мастерскую. Откуда-то из-под потолка, хлопая крыльями и роняя черные перья, сорвалась растрепанная галка. Может быть, она влетела в открытое окно, а может, материализовалась из густой паутины над грязными гардинами. Она заметалась по мастерской, заполняя собою и своим криком все пространство, пребывая одновременно в нескольких местах, подобно языкам какого-то дьявольского черно-серого пламени. Драпировка на скульптуре задрожала еще сильнее, генерал под ней качнулся и, казалось, приготовился шагнуть с постамента. Шашкин попятился, но быстро уперся в толстый гипсовый зад пролетарской нимфы. С остервенением поминая чью-то неизвестную мать, он рефлекторно пытался очертить арматурой у своих ног магический защитный круг.
Тем временем галка, гаркнув еще громче, взвилась под самый потолок и спикировала прямо на голову укутанной скульптуре. Монумент вздрогнул, словно сбрасывая последние глиняные оковы, и натуральным образом ожил. Он грузно соскочил с невысокого подиума и качнулся в сторону поэта Шашкина. Тот хотел заорать что-то вроде: «Не подходи!» но спертый воздух не шел из легких. Фигура же, подняв руки, высвобождалась из савана и двигалась все ближе с глухим тревожным бормотанием.
Собрав последние силы, поэт Шашкин проорал:
– Изыди!
И изо всех оставшихся сил шарахнул железным прутом по неведомому врагу. В изнеможении опускаясь на пол, поэт с удивлением отметил, что глиняное изваяние застонало совсем как человек и выругалось не менее колоритно, чем до этого литератор. Оно заметалось по мастерской, сокрушая все на своем пути, и ринулось к раскрытому под самым потолком окну. Из-под серого савана вылезли какие-то черные клочья. Шашкину показалось, что оживший монумент превращается в огромную серую галку с черными перьями на хвосте. Эта жирная гигантская птица грузно подпрыгнула и взмахнула своими зловещими крылами. Но взлететь у нее почему-то не получилось. Тогда, зацепившись крыльями за высокий подоконник, птица начала с трудом подтягиваться, помогая себе когтями на ногах. Но когти вдруг оказались упрятанными в лакированные туфли. Они буксовали по стене мастерской. С диким криком обрушилась гигантская птица на пол и застыла там грудой черно-серого тряпья.
Глядя на нее глазами, вылезшими из орбит, известный Славинский поэт, полковник в отставке, кавалер многочисленных юбилейных наград Александр Александрович Шашкин со всей ясностью вдруг ощутил, что сидит в чем-то теплом и мокром.
Время остановилось.
Не то через миг, не то через час – поэт не разобрал – груда зашевелилась, и из нее показалась окладистая борода, сытые щеки, испуганно-вороватые глаза, а потом и весь отец Геннадий целиком. С кряхтением он поднялся на ноги, освобождаясь от драпировки, оправил рясу и с укором воззрился на поэта Шашкина.
– Что же ты, блудодей бесноватый, кидаешься на батюшку, аки адов василиск? – произнес он строго, но не без скрытого смущения.
– И-и-и-зыди! – простонал поэт и сделал попытку вновь замахнуться куском арматуры.
– Чадо мое! Избегай дурного и всего ему подобного. Не будь гневлив, ибо гнев ведет к человекоубийству! – наставительно заметил батюшка. И вдруг, сурово сдвинув брови, рявкнул:
– Рцы, грешник, что привело тебя в сие виталище, и какое гажение ты думал здесь учинить?
– А? – оторопел Шашкин, бездумно перебиравший ногами в попытке избегнуть контакта с мокрыми брюками.
– Я говорю, чего ты тут делаешь, и какую пакость затеваешь?
– Шашкин! Поэт! Полковник в отставке! Разрешите доложить! Эм-м-м, я здесь пришел. По приглашению Андриана э-э-э… Эрастовича. – залопотал Шашкин и указал трясущейся рукой на бутылку водки, которую поставил на столик у входа. Отец Геннадий метнул взор в сторону двери и увидел, что она открыта.
– Блудопитие и чревобесие купно чинить возжелали?! – загромыхал он сурово и как бы невзначай немного переместился к выходу.
