– Простите меня, я немного прихворнул… – извинился Шашкин. – Дают знать себя старые раны, знаете ли. Но в такой день я, как патриот, не мог оставаться дома! Я должен был исполнить свой долг… Должен был – долг…
Губы Шашкина побелели, он начал заговариваться.
– Я был обязан… Прочесть Оду… Я… Я…
Тут поэт, ухватившись за сердце, начал заваливаться на бок. Его подхватили чьи-то заботливые руки, и тут же по толпе разнесся рокот, исполненный глубокой печали и неподдельного восхищения:
– Какой человек!
– Себя не пожалел! Все силы Родине отдал!
– Вот это истинный патриот! Настоящий пример для подражания!
– Да, таких земля родит раз в столетие!
– Это ему надо памятник ставить, а не генералу…
При этих словах умирающий Шашкин прослезился от умиления и… проснулся.
Он сел на продавленной тахте, еще несколько раз по инерции всхлипнул и утер мокрое от слез лицо. Душа поэта все еще была полна возвышенного трепета, но суровая реальность уже наваливалась на него неумолимо и беспощадно. Стрелки ходиков показывали без четверти два. До открытия монумента оставалось лишь несколько часов.
Быть может, читатель помнит, как бойкое перо литератора, сочинявшего оду во славу Льва Бубнеева, еще в самом начале творческого пути споткнулось о слова «суровый воин». Время шло, а выход из литературного тупика так и не находился. Впрочем, до поисков ли выхода было бедному Шашкину, измотанному неудачной операцией «Возмездие» и тяжелейшим соперничеством с краеведом Пилюгиным, которое стало для поэта попросту злым роком?
Горько и скорбно было у него на сердце. После истории с похищением памятника Александр Александрович поначалу каждую секунду вздрагивал, ожидая ареста. Однако прошла ночь, настал новый день, а стражи порядка так и не приходили. К вечеру Шашкин уже страстно жаждал визита представителей закона и даже молил о нем, как о милости. Арест, допрос и камера мало кому могут показаться приятной перспективой. Но в случае с поэтом Шашкиным все эти меры говорили бы о том, что он – крупная фигура, достойная опалы и гонений. По крайней мере, это дало бы поэту уверенность в том, что о нем не забыли. Но, увы. О нем именно забыли.
Поэт очень болезненно переживал подобное невнимание. Когда-то в своих честолюбивых планах он отводил себе и своей Оде едва ли не главную роль в предстоящей церемонии открытия памятника и перезахоронения праха генерала Бубнеева. Но Ода забуксовала.
Александр Александрович, усевшись за рабочий стол, усилием воли снова и снова заставлял себя вернуться к созданию будущего шедевра.
– Лев Бубнеев не похоронен, для меня он – всегда живой… – бормотал поэт, на разные лады, забыв даже о необходимой торжественно-скорбной интонации.
– Он – суровый воин и непреклонен, и всех нас он ведет за собой!.. Нет! Лучше так: он воин суровый, вообще непреклонен…
Шашкин жмурился, тряс головой, стараясь уложить слова в строки, но, поняв безрезультатность такой меры, с отчаянием восклицал:
– Ах, нет! Скверно, скверно! Так еще хуже! Быть может, сами по себе строки неплохие. Что значат мелкие огрехи в форме, если в стихах такое грандиозное содержание! Но ведь Пилюгин обязательно прицепится и на смех поднимет! Перед всем обществом! О, небо, дай мне силы! – стонал поэт Шашкин и в изнеможении закрывал глаза ладонью, а через минуту снова начинал бормотать:
– Суровый… Воин – не похоронен. Рифма? А ведь рифма! Быть может так попробовать:
– Лев Бубнеев – суровый воин!
Для меня он всегда живой!
Он талантлив и не похоронен!
И всех нас он ведет за собой!
Поэт вскакивал возбужденный и почти счастливый, но через минуту снова вскидывал театральным жестом руку на свое чело и стонал:
– Но ведь Оду я буду читать на могиле генерала! Значит, он похоронен? И этот чертов выскочка Пилюгин обязательно заявит, что Лев Бубнеев обрел покой в земле исключительно благодаря его усилиям! Что же, вся Ода снова идет насмарку?!
Он снова и снова вскакивал, метался по комнате, усаживался за стол, лохматил остатки волос за ушами. Он пил теплую водку и забывался тревожным сном, полным непослушных рифм и издевательских усмешек Пилюгина, просыпался, усаживался за письменный стол и хватался за голову…
Вечером 6-го сентября за 14 часов 56 минут до открытия памятника Александр Александрович совершенно отчетливо понял – Оды ему на этот раз не одолеть. Как обычно, в таких случаях он пришел к единственно возможному выводу: если суровый воин Лев Бубнеев не желает укладываться в рамки его гениального произведения, проверенного уже не одной историко-политический эпохой и не одной великой личностью, то этот генерал – просто самозванец, незаслуженно желающий проникнуть в Пантеон Великих.
– Дурацкий генерал! – зло шептал Шашкин. – Тоже мне, нашли патриота и героя! И на таких-то примерах мы воспитываем свою молодежь! Нет, нет! Так этого оставлять нельзя!
Литератор вновь, было, задумался об операции «Возмездие», но с горечью осознал, что теперь устранить памятник ему не по зубам. Полный тревожных дум, Шашкин уселся на тахту и, измотанный как духовно, так и физически, неожиданно для себя забылся сном.
Что и говорить, сон был хорош! Но тем неприятнее была реальность. В грезах одухотворенный литератор так увлекся, что даже сам не заметил, как произвел себя в казаки. Если же говорить правду, то самый древний предок, о котором что-либо знал поэт, был его дед Семен. Но он к казачеству не имел никакого отношения. До революции Семен держал в Славине маленькую скобяную лавку, а после Великого Октября стал почтенным счетоводом при овощехранилище Райпотребсоюза. По характеру ли, по роду ли службы, дед Семен отличался жадностью и жестокостью. Однажды он едва не оторвал уши пятилетнему Сашеньке за нечаянно разбитый стакан. Не смотря на десятилетия, минувшие с того досадного случая, вспоминать деда литератор Шашкин не любил. А потому он с радостью и легкостью вообразил себе нового деда – лихого казака.
К сведению любопытного читателя стоит так же сообщить, что фамилией своей поэт Шашкин обязан был вовсе не казачьей шашке, а посадскому человеку Софронушке. Софронушка этот плел лапти в своей черной слободе еще в те времена, когда на престол взошел второй царь династии Романовых Алексей Михайлович, прозванный в народе Тишайшим. Софронушку в посаде не любили. Во-первых «нести тягло» со своего нехитрого ремесла наравне с другими чернослободчиками он не желал: все норовил схитрить, свое припрятать, да на чужом выехать. А во-вторых, если под руку Софронушке подворачивалось то, что «плохо лежит», он никогда не упускал случая это стянуть. С возрастом он и вовсе начал тащить все, что попадалось на глаза. За то бывал битым не раз и не два, и в своем посаде получил прозвище Шашал. Шашалами в те времена величали червей, которые, не спросясь, заводились в ульях и сотах, на живой, или в порченой рыбе – одним словом, были вполне солидарны с Софронушкой во взглядах на жизнь и частную собственность.
