Дабы не допустить утечки информации, пустой гроб заколачивали в обстановке строгой секретности, скрывшись от посторонних глаз в полумраке слободского клуба. На церемонии присутствовали лишь избранные: сам Харитон Ильич в качестве идейного вдохновителя проекта, председателя историко-культурного движения и т. д., а также Василий, которому на этот раз досталась скромная роль исполнителя. Голомёдов, хоть и был приглашен, мероприятие проигнорировал, сославшись на неотложные дела.
В самом начале этой закрытой клубной тусовки Раздайбедин отошел в сторонку и воспользовался деревянным настилом сцены, чтобы приобрести первичные навыки заколачивания гвоздей. Пока из темноты доносились глухие удары молотка, перемежаемые звонкими восклицаниями Василия, Харитон Ильич осторожно сдвинул крышку гроба и боязливо заглянул в черную щель. Он не забыл высказываний Голомёдова о том, что в пустом гробу будут похоронены его политические оппоненты, но отнесся к этим словам куда более серьезно, чем сам Кирилл. Пошарив за пазухой, Зозуля торопливо извлек из внутреннего кармана календарь с изображением Хохловцевой, мятую листовку Дрисвятова и вчетверо сложенный газетный лист с портретом Павла Болдырева. Эту наглядную агитацию конкурентов Зозуля запас заранее, еще не до конца отдавая себе отчета в том, что намеревается сделать. Теперь же он быстро оглянулся, убедился в том, что внимание Раздайбедина целиком направлено на ушибленный палец, и понял, что момент настал.
Дрожащими руками он ухватил сначала календарь, потом листовку, потом газету и поочередно опустил их в щель, словно избирательные бюллетени – в урну для голосования. В общем и целом его действия мало отличались от стандартной процедуры плебисцита, которым власти регулярно баловали народонаселение города Славина. Не смотря на то, что граждане послушно бросали заполненные бланки не в гроб, а в другой специально сконструированный ящик, разница была невелика. Все демократические волеизъявления и надежды плебса на светлое будущее были так же надежно похоронены в высоком ящике с прорезью, как были бы упокоены в длинном и узком ящике с крышкой.
Харитон Ильич нетерпеливо приплясывал от волнения и сопровождал каждую агитку невнятными проклятиями. Потом он пошевелил усами, нахмурился, быстро плюнул в гроб и надвинул крышку. Окончив сей мрачный ритуал, Харитон Ильич нарочито громко кашлянул и принялся напевать какой-то мотив. Немного погодя, он понял, что поет: «Ох, полным-полна моя коробочка…»
Этот же легкомысленный напев завертелся у него в голове, когда площади появился почетный караул с гробом. Харитон Ильич сделал нетерпеливое движение рукой, будто отмахнулся от мухи, и патетически воскликнул:
– Наш Лев Бубнеев участвовал в полста-двух сражениях. Был награжден разными наградами. И саблей «За храбрость». Почтим его память!
С голов зрителей поползли намокшие кепки, картузы и полиэтиленовые пакеты. Участницы народного хора начали утирать глаза расшитыми рукавами. Щелкали фотоаппараты, работали телекамеры. Взвод курсантов выстроился в почетном карауле справа от постамента. Четверо будущих офицеров ловко подхватили гроб на длинные полотенца и начали медленно опускать его в могилу. Толпа придвинулась еще ближе, рискуя спихнуть милицейское оцепление в яму вслед за гробом.
Харитон Ильич спустился с трибуны и первым бросил на сосновую крышку ком глины. Крышка отозвалась пустым звуком, который в свою очередь отозвался в сердце Зозули острым тревожным уколом. Но никто ничего не заподозрил. Вслед за Зозулей выстроилась целая очередь. Меценат Брыков полез, было, вперед, но вдруг остановился и галантно пропустил перед собой скульптора Сквочковского. Отец Геннадий был тут же и уже затянул: «Господи, поми-илуй!». Почетный караул, вскинув автоматы, дал семикратный холостой залп в небо. При звуках салюта гражданка Тушко вытянулась в струнку с таким бравым видом, что ей тут же хотелось подать горящую избу и коня на скаку.
Василий наблюдал за происходящим с трибуны. Он окидывал взглядом тысячеликую толпу и не мог понять своей тоски и чувства стыда. Раздайбедин в десятый раз спрашивал себя, что прошло не так, и не находил ответа. Даже выступления Шашкина и Пилюгина он не мог назвать неудачными, поскольку толпа, не разбираясь, проглотила их речи и даже аплодировала. Василий поискал глазами поэта и краеведа, но не нашел. Зато увидел Голомёдова, который стоял чуть поодаль, нисколько не обращая внимания на успехи своего кандидата. Отрешенными глазами смотрел он вдоль кривого переулка, который убегал от клуба в сторону Беспуты. В руках Кирилл бездумно мял объемную зеленую тетрадь.
Тем временем Харитон Ильич уже обтер руки от глины о полы пиджака и оказался у подножья постамента. Ухватив переносной микрофон, он прокричал:
– Согражданы! Разрешите мне от вашего имени открыть этот памятный монумент!
Как точно должно в таких ситуациях выглядеть разрешение масс, и что произойдет, если таковое не будет получено, никто не знал. Но всем, опять же, было чуть-чуть приятно. Вероятнее всего, никакого разрешения Харитону Ильичу и не требовалось, поскольку он без дальнейшего промедления ухватился за какой-то шнур и натужно закряхтел. Намокшие покровы подались сначала неохотно, а потом вдруг тяжело упали к подножью постамента.
Впоследствии «Славинский вестник» бойким пером Никиты Монастырного написал об этом мгновении: «При виде долгожданного памятника все гости праздника восторженно ахнули в один голос!» Следует сказать, что публицист кривил душой лишь отчасти.
Толпа действительно ахнула. Но причина возгласа была не в том, что упавшая ткань открыла взорам монументальное детище Андриана Сквочковского, а в том, что при своем падении мокрая материя скрыла под собою незадачливого Харитона Ильича.
Впрочем, благодаря микрофону и звукоусиливающей аппаратуре, Зозуля продолжал присутствовать на торжестве – пусть и незримо, зато очень слышимо.
– Эй! Шо за дела, ядрен-батон?! – неслось из колонок. – Помогите, эй!
Судя по этим словам и ряду других нечленораздельных междометий, борьба с мокрым полотнищем шла не на жизнь, а насмерть. Не ясно, каким мог бы быть ее исход, если бы гражданка Тушко не проявила вдруг отчаянной решимости. Она ухватила бесформенный ком на руки, в считанные минуты распеленала своего руководителя и установила его на ноги.
Когда полузадушенный Харитон Ильич, наконец, выбрался из заточения, толпа торжествующе взревела. В этом звуке слилось воедино много чувств и эмоций. Главным, конечно, была обожание свежеобретенного кумира Зозули. Присутствовал так же эстетический восторг от созерцания бронзового воина с шашкой в руке. Что греха таить – имела место и усталость от многочасовой пытки моросящим дождем и народным хором. Словом, рев у толпы вышел, что надо.
Галки наверху болезненно восприняли вызов и тоже показали, на что способны по части крика. Вышло тоже достойно и, к слову, очень похоже.
Чувствуя патетику момента, Харитон Ильич не мог смолчать. Он отчаянно напряг память и, выудив из нее хвостик подходящей цитаты, патетически воскликнул:
– Кто к знамени присягал… У оного до смерти стоять будет!
