Он кивнул Нелле, и она как ни в чем не бывало села у его ног на полу.
Глядя на них, невозможно было поверить, что несколько недель назад эта женщина чуть не убила художника, напав на него с ножом.
– Вы закуете меня в цепи и отвезете в Рим, мессер?
– Надеюсь, вы отправитесь туда по доброй воле.
– Какие же обвинения собирается предъявить мне его высокопреосвященство?
– Никаких, – спокойно ответил дон Чема. – Нам хотелось бы понять, не расходятся ли ваши поступки с представлениями Святой Церкви о границах человеческого.
– Ого! – Джованни расслабился и широко улыбнулся, показав отличные желтоватые зубы. – Границы человеческого, ни много ни мало!
– Нам представляется, – невозмутимо продолжал дон Чема, – что по милости Божией вы наделены неким редким даром, который позволяет вам преображать людей, точнее, женщин, превращая уродин в красавиц, а такие деяния всегда были и остаются исключительной прерогативой Господа. Нам хотелось бы понять, можете ли вы употребить свои способности во славу Божию или во вред Церкви и ее стаду. Сейчас мы можем только предполагать, но в таком важном деле Святой Церкви нужна полная ясность.
– То есть вы полагаете, что красота может быть злом?
– Нам хотелось бы понять, с какой целью вы употребляете красоту, меняя живых людей и оказывая тем самым влияние на их бессмертные души.
– Да мне плевать на красоту, мессер! – воскликнул Джованни. – Действительно, когда я испытываю влечение к женщине, она становится красавицей, но это происходит помимо моей воли. Я не желаю им красоты – я хочу, чтобы они любили. Мужчину, женщину, дьявола, ласточку, Христа, рассвет, бархат, меня – все равно!
– На один костер вы уже наговорили, сер Джованни, – проворчал я.
– Если бы на один! – со смехом сказал художник. – Вы за Христа обиделись, сер Томмазо? – И не успел я удивиться, откуда он знает мое имя, как он продолжил: – Да ведь Христос и не был красив. Красивый человек – он res in se, сосредоточен на себе, эгоист, и когда я говорю эгоист, то это не хула и не хвала, а простая констатация факта…
– Вы говорите о различиях между красотой внутренней и внешней, сер Джованни? – с надеждой спросил я.
– Я говорю о том, что Иисус Христос был уродом, и все Его слова и поступки – слова и поступки человека, родившегося по ту сторону красоты, в левом мире, захваченном уродством. Может быть, он был горбуном, как знать, или эпилептиком. Жаждать красоты так, как ее жаждал Иисус, может только тот, кто от рождения ее лишен, кто изувечен природой и Богом и навсегда лишен благодати нормы. Художники изображают его красавцем, потворствуя вкусам кухарок и подмастерьев, может быть, потому, что так кухаркам и подмастерьям проще смириться с его словами и поступками, с его требованием невозможного. Он ненормальный, потому-то нормальные люди с затаенным ужасом и склоняются перед ним, как жители покоренной страны перед драконом, захватившим их трон. – Джованни встал, подошел к окну и кивнул на женщин, склонившихся над грядками. – Он для них, для хромых, горбатых и припадочных, а не для вас, и не для вас Его царство, а для них, потому что они были унижены сначала во чреве матери, а потом и в презренном меньшинстве среди нормальных людей… И когда они пойдут крестовым походом на Рим, эту столицу нормы, чтобы утвердить новую норму, их возглавит Иисус Христос, мститель, воплощение вашего зла, всего зла, вонючий и презренный урод, царь уродов, в жилах которого течет кровь древних чудовищ, строитель царства новой красоты и новой свободы, которая вчера была уродством и ужасом…
Он остановился, чтобы перевести дыхание.
Джованни не столько поразил, сколько разочаровал меня: мне-то казалось, что дьявол умнее. Впрочем, это обычное заблуждение юности, не понимающей, что дьявол – такой же, как мы, и в этом его сила.
– Мне хотелось бы, сер Джованни, чтобы вы пошли со мной, – спокойным голосом проговорил дон Чема. – Я могу приказать вам именем Святой инквизиции, но мне не хотелось бы…
Внезапно Нелла жалобно вскрикнула, схватилась за грудь и растянулась на полу, суча ногами и извиваясь. Изо рта ее хлынула пена.
– Мазо! – крикнул дон Чема, пытаясь поднять ее бьющееся тело. – Ноги!
Я схватил извивающуюся Неллу за ноги, мы вынесли ее из домика и почти бегом направились к воротам.
– Скорее! Эй, кто-нибудь! Позовите брата Нанни!
Поджидавший за воротами брат Басту открыл створку и втолкнул Нотту в сад, я передал ему ноги Неллы, а сам схватил Нотту за руку и потащил к домику.
Дон Чема был слишком занят Неллой, которая билась в припадке, и, казалось, не обратил на нас внимания.
На крыльце нас встретил Джованни, не спускавший с нас взгляда, пока мы бежали через сад.
Он перевел взгляд с меня на Нотту, усмехнулся.
– Вы же понимаете, чего я хочу, – проговорил я. – Сер Джованни, я…
Художник покачал головой.
– Вы должны уйти, сер Томмазо, – сказал он. – Она останется, а вы уйдете. Сейчас же!
– Верь мне, Дидона, – сказал я, глядя в испуганные глаза Нотты. – Верь Энею, верь, что бы ни случилось!
Но было в ее взгляде нечто… что-то такое, от чего сердце мое перевернулось…
– Deus vult, – прохрипел я. – Deus vult…
Джованни нахмурился.
Я молча поклонился и быстро пошел к воротам, прилагая все силы, чтобы не обернуться.
Брат Басту украл в аптеке серотониус, настойку лунного корня и два грана марры – этого хватило, чтобы вино из моей фляжки довело Неллу до приступа. Гродониус в своей «Большой фармакопее» утверждает, что это сочетание опасно, но не смертельно.
Воспользовавшись замешательством, я сумел проводить Нотту к Джованни на глазах у дона Чемы, который, как я надеялся, в суматохе не придал этому значения.
Художник следил за нами, когда мы бежали от ворот к его дому, и, конечно, понял, зачем я привел к нему Нотту.
Теперь оставалось ждать, надеяться и мучиться неизвестностью.
Джованни мог помочь Нотте, а мог и посмеяться над секретарем инквизитора, угрожавшего ему арестом и принудительной доставкой в Рим. Пугало меня и признание художника, который назвал свое чувство к женщинам влечением, – как далеко оно могло зайти?
В общем, воодушевленный и измученный сомнениями, я вернулся в гостиницу, где меня ждал дон Чема.
Едва бросив взгляд на него, я понял, что мне не удалось перехитрить старика.
– Ты ведь это еще в Риме замыслил, Мазо? – спросил инквизитор, когда я переступил порог кухни. – Для этого и все свои сбережения у флорентийцев забрал? Ты уверен, что это существо… что этот человек поможет бедняжке Нотте?
– Нет, – честно ответил я.
– Она знает о твоем замысле?
