Лишь незадолго до смерти он узнал, что в тридцать седьмом, за две недели до ареста, Варвара покончила с собой, и чекистам, взломавшим дверь, досталось только ее тело, кипящее червями. Душа же ее отправилась к тем берегам, где ее ждал Георгий Преториус, возлюбленный ею, как никакой другой возлюблен не был.
В 1962 году Иона вознесся на небеса на глазах у сотен людей, и за ним последовала верная его жена, хромоножка Татьяна, прижимавшая к груди мужские неношеные ботинки сорок четвертого размера.
В 1921-м, едва устроившись в Париже, Преториус отвел жену к доктору Кассовицу, одному из лучших французских психиатров.
Поговорив с Шурочкой, врач сказал:
– Я называю это синдромом Эпицелиуса – по имени воина, который участвовал в Марафонском сражении. Геродот пишет, что Эпицелиус не получил в битве ни одной царапины, однако ни с того ни с сего потерял зрение. Сегодня мы называем это травматическим неврозом – можете вообразить, сколько у нас пациентов с таким диагнозом после Вердена и Соммы. Одни лекарства тут не помогут.
Тогда-то доктор Кассовиц и посоветовал Шурочке заняться живописью, чтобы при помощи кистей и красок рассказать о своей жизни.
– Можно было бы, конечно, обратиться к перу и бумаге, – сказал доктор, – но, боюсь, мы получим еще одного Лотреамона или какого-нибудь Арагона.
В начале тридцатых Преториус купил домик в О-де-Сан, где Шурочке для занятий живописью была выделена просторная светлая комната на втором этаже. На одну из стен набили деревянные бруски, на которые натянули огромный холст. В центре его Шурочка приклеила клочок старинной картины с фрагментом лица и глазом рыжеволосой женщины, обвела его густой красной краской, села в кресло напротив и прошептала: «Ну вот я и вернулась».
Поначалу она пыталась по фрагменту восстановить портрет рыжеволосой женщины, но вскоре поняла, что это пустая трата времени. И тогда Шурочка решила последовать совету доктора Кассовица.
Пятьдесят лет она пыталась воссоздать свою жизнь, собирая ее по кусочкам. Бралась за кисти, вспоминая, как была счастлива в садах Виверны с Георгием, когда его тело становилось частью ее тела, как была несчастна, пытаясь разглядеть черты отца на сморщенном личике Георгия-младшего, как испугалась, когда в публичном доме «Утопия» Вивенький впервые ее изнасиловал, и как страдала, получив известие о гибели Мишеля Малиновского в Парагвае… Воспоминания детства мешались с повседневностью, видения – с реальностью…
В начале сорок первого доктор Кассовиц с женой и дочерьми перебрался в дом Преториусов, где провел почти три года, прячась за фальшивой стеной в подвале, когда хозяина предупреждали о предстоящей облаве на евреев.
Иногда доктор заходил в мастерскую и подолгу разглядывал огромное полотно, покрытое пятнами, линиями, кляксами, набросками портретов, изображениями рук, ног, окровавленных торсов, летящих над черепичными крышами, пока его взгляд не возвращался в центр картины, где находился клочок старинной картины с фрагментом лица и глазом рыжеволосой женщины, обведенный красной краской, и сердце его замирало…
– Я не принадлежу к знатокам живописи, – сказал он однажды Преториусу, – да ваша жена, кажется, и не претендует на титул художника, но у нее получается выразительный образ мира, стремящегося все разрушить и все сохранить. Но откуда у вас этот клочок холста?
– Copula mundi – так мы его называем, – ответил Преториус. – Это долгая история, Морис…
В начале сорок четвертого Георгию пришлось взяться за оружие, чтобы не допустить гестаповцев в свой дом. Его спасли подпольщики, которые подоспели вовремя, но дом пришлось покинуть. А когда осенью хозяева вернулись, Преториус обнаружил следы пуль, пробивших полотно в мастерской на втором этаже. Шурочка обвела отверстия черной краской, однако заделывать не стала.
В последний раз она взялась за кисти на следующий день после похорон Вивенького. Больная, полуослепшая, с трудом передвигающая ноги, она поднялась на второй этаж, чтобы взять в руки кисть и «сказать что-то в последний раз». Так она говорила, когда бралась за работу: «В последний раз». Потому что если не в последний раз, то работать не стоит.
– Иногда мне кажется, – сказала она как-то доктору Кассовицу, – что по-настоящему может получиться только у человека, корчащегося в огне.
И огонь откликнулся.
Преториус вернулся из Парижа, когда пожарные уже потушили пламя, а тело Шурочки увезли.
Сесиль помогла отцу подняться в мастерскую, превратившуюся в выжженную пещеру.
От огромного холста осталось несколько кусков черного вещества, прилипших к стене.
Преториус тронул тростью тот, что в центре, и кусок упал на пол.
– Уголь, – сказала Сесиль, подняв с пола то, что когда-то было, видимо, клочком старинной картины с фрагментом лица и глазом рыжеволосой женщины. – Ничего не осталось.
– Но мы знаем, что это было, – возразил отец. – И мы знаем, что любовь была прежде жизни. Может быть, этот эротизм избыточен, но божественное всегда несоразмерно и непосильно человеку. Что ж, мы уже не можем ничего изменить, но рассказать об этом – можем…
Через четыре месяца Георгий Преториус, слегка прихрамывая, ушел вслед за Шурочкой, ожидавшей его там, на другом берегу, и навсегда остался в том бессмертном мире, центр которого всюду, а окружность нигде, ибо ничто когда-либо занимавшее живых людей не может вполне утратить жизненную силу – ни один язык, на котором они говорили, ни один божественный глагол, при возвещении которого они умолкали, ни одна грёза, когда-либо пленявшая человеческий дух: ничто, чему люди когда-либо отдавались сильно и со всем пылом страсти…
