Люди кричали долго, минут десять, которые для меня превратились в вечность… Потом затихли, лишь трещало, прогорая, сырое дерево…
А офицер постоял еще немного, послушал, убедился, что внутри сарая никто больше не подает признаков жизни, – и что-то выкрикнул, после чего десяток солдат принялись таскать ведрами воду из колодца и заливать пожарище. Понятно для чего, чтоб огонь не перекинулся на другие хаты, в которых немцы, похоже, собрались заночевать.
Я же с трудом разжал пальцы, стиснувшие бинокль – как только я его не раздавил, не понимаю… Потом несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул, чтобы унять дрожь во всем теле, – и пошел обратно к своим…
Когда я вернулся и рассказал о том, что видел, мне не поверили.
– Не может такого быть, – мотнул головой рядовой Сапрыкин. – Можете ударить меня еще раз, товарищ капитан, но это неправда. Немецкие товарищи…
– Ты совсем дурак? – перебил его сержант Иванов. – Какие, мать твою, товарищи? Они границу перешли, разбомбили заставу и два десятка наших убили. И продолжают убивать. Разрывы слышишь на востоке? Думаешь, это фейерверк наши устроили в честь дорогих немецких товарищей?
И тут Сапрыкина реально затрясло. Он закрыл ладонями лицо и глухо застонал, повторяя:
– Не верю, не верю, не верю…
Понятно.
Глубокий шок от пережитого. От пришедшего наконец осознания, что безвозвратно сломан тот устойчивый, понятный мир, в котором молодому, идейно подкованному солдату жилось довольно неплохо. Он вырос в этой среде, привычной для него, естественной, где граждане великой страны строят коммунизм, попутно уничтожая врагов народа, мешающих этой великой стройке. Так его воспитали, и в этом нет его вины…
И сейчас, когда этот мир рухнул в одночасье, трудно вот так, в одно мгновение превратиться из строителя светлого будущего в хладнокровного убийцу тех, кого он до сегодняшнего дня считал товарищами, друзьями, раздувающими мировой пожар на горе всем буржуям…
Что ж, теперь у него небольшой выбор: или перековаться в бойца с реальным, настоящим, не выдуманным противником – или же погибнуть от вражьей пули, которая, как правило, первыми находит слабовольных трусов.
– Короче, слушайте меня все, – негромко сказал я. – Кто не уверен в себе, кто боится или хоть немного сомневается в том, что мы поступаем правильно, – останется здесь, в лесу. Никто их не осудит, да и вещи стеречь кому-то надо, так как пойдем мы налегке. Остальные: ждем темноты и дальше действовать будем так.
* * *
Вызвались все, даже Сапрыкин, до конца осознавший происходящее. Бывает такое, что человек, находящийся на распутье, перемалывается – и становится другим. Зверем со злыми глазами, осознавшим, что или ты их, или они тебя, и третьего не дано. Похоже, поверил Сапрыкин моему рассказу и теперь рвался в бой – думаю, в том числе чтобы проверить, не зря ли он поверил мне…
Но я, поразмыслив, из оставшихся в живых отобрал восьмерых. Тех, кто прошел финскую, Халхин-Гол, хасанские бои – и сумел остаться живым этим утром, под градом немецких пуль, что тоже было непросто. Мне нужны были те, кто умел убивать – жестоко, без раздумий, без сожаления. Потому что лишь такие бойцы могли совершить то, что я задумал.
Мы терпеливо дождались ночи, после чего прокрались к кромке леса.
Фрицы не спали. В хатах горел свет, оттуда слышались приглушенные пьяные выкрики – фашисты праздновали удачно завершившийся первый день войны. Это хорошо. Это просто замечательно.
Мы подождали еще пару часов, пока в большинстве хат не погас свет.
И двинулись вперед.
Я заранее рассказал всем, что нужно делать, – и никто не переспросил, не усомнился, не предложил свой вариант. Что ж, похоже, я не ошибся, выбирая бойцов для сегодняшней миссии.
Патрульные лениво шастали вокруг деревни парами. Курили, болтали друг с другом. Ну а чего скрываться-то, когда на западе свои, на востоке свои, везде свои. Кто ж, будучи в тылу на своей земле, напрягается насчет бдительности?
И тут мы их слегка разочаровали.
Из оружия у нас были лишь револьверы и ножи-финки, простые, как сама смерть. Длинный клинок, всаженный в гладкую деревянную рукоять, усиленную оковкой. Все. Я, признаться, финки недолюбливаю из-за травмоопасной рукояти – когда нож с гардой, мне спокойнее, хотя при должной сноровке и финкой можно врага уработать только в путь. И словно предвидя это, сержант Иванов перед выходом протянул мне большой и тяжелый нож типа «боуи» с широким клинком, снабженным внушительным долом, гардой и рукоятью, как у кавалерийской шашки.
– Держи, командир, «канадца».
– В смысле «канадца»? – не понял я, принимая оружие.
– Нож канадского типа, – сказал Иван. – Его делают наши, вачинские, на заводе «Труд». Жаль, что мало выпускают, достать тяжело. Однако я один раскопал для себя. Но тебе нужнее. А я и финкой обойдусь, не впервой.
– Благодарю, – кивнул я, взвешивая в руке оружие, ну совсем не похожее на русский нож. Тем не менее он мне понравился, для нашей цели годный предмет. Более чем годный… А «Бритва» пусть у меня в руке пока полежит, слишком уж больно, когда она наружу вылезает. Да и оружие последнего шанса никогда не помешает…
Первый патруль я взял на себя. Подкрался сзади в высокой траве и одним движением руки перерезал горло первому фрицу. И пока тот хрипел и булькал кровью, заливавшейся в легкие, дал со всей силы ногой в пах второму, и когда тот согнулся, с размаху вонзил ему широкий клинок под каску, ощутив через рукоять, как тот легко прошел меж шейными позвонками.
Но это было еще не все.
Пригнувшись, я начал быстро стаскивать со второго фрица униформу. Первый был в этом плане бесполезен – кровища из перерезанного горла залила весь китель. А вот второй очень даже годился, тем более что я нож в ране оставил, чтоб она меньше кровила.
Все получилось как нельзя лучше: спасибо яркой летней луне и ясному ночному небу, переоделся я быстро. Сапоги только свои оставил, фашистские не подошли, уж больно размер мелкий оказался. Ну да ладно, ночью и так сгодится. Винтовку на плечо, каску на голову – сойдет, несмотря на то что китель я еле застегнул. Блин, и как они при столь субтильном телосложении Европу завоевали? Я, еще когда за деревней следил, заметил: большинство из них такие, соплей перешибешь – а поди ж ты, четыре года нашу страну терзали, сволочи.
Точку сбора мы наметили у крайней избы, в глубокой тени. Нормально ребята справились, если честно, лучше меня – четверо из них уже были в немецкой форме.
– Ладно, пошли, – прошептал я. – Начинаем оттуда.
Двери и окна немцы не закрывали – июньская ночь душная. Так что в дом мы вошли свободно.
Я в немецком так себе, кроме «хенде хох» и «Гитлер капут» знаю немного. Но достаточно, чтоб понять, о чем речь. У нас во Французском легионе был один немец по имени Курт, доставал всех игрой на губной гармошке, пока ее капрал не отобрал и не сломал. Со скуки тот немец в редкие свободные минуты пытался общаться с сослуживцами не только по-французски, который знал примерно так же, как и я, но и на своем родном языке. Потому я кое-что запомнил – достаточно, чтоб хоть немного понять, о чем речь. Так что когда в хату ввалились незнакомые коллеги, стало ясно, что фрицы слегка озадачились. Посыпались было вопросы: кто такие, откуда? Но быстро сошли на нет. Какая разница? Свои же. Тем более что каждый из нас, как было обговорено заранее, улыбался во весь рот.
