- Поясни.
- Их почти невозможно уничтожить. За исключением электронных придатков-инструментов управляющие системы типа Камальдулы практически бессмертны. Они самообновляются. Отторгают отмершие фрагменты, взамен выращивая новые. Стоит скрыть подобные системы в месте похожем на Франциск II и их живучесть возрастает многократно. Для их уничтожения потребуется что-то вроде…
- Ядерного удара?
- Да.
- Ты уверена? Насчет Камальдулы?
- Это открытая информация, коменданте Оди. Она транслировалась по всем вещательным каналам. В те дни убежище Франциск II уже открыло свои двери и начало принимать поток желающих укрыться от невзгод умирающего мира. В рекламных роликах имя Камальдула мелькало постоянно. Биокомпьютер, система нового типа, что никогда не сломается, что обладает невероятной мощностью и способностью к регенерации. Не человек, но близко.
- Серая сука слизь – повторил я и, тихо смеясь, шагнул к двери – Машинное сука дерьмо и сопли льющееся по стенам и полу… черви, ползущие в сером дерьме и тянущие зубами ведра… Дерьмо!
- Коменданте Оди?
- Вечером – уже из темноты произнес я – Мы поговорим вечером, Управляющая. Мы поговорим…
***
До вечера мы, оставаясь в экзах, прихватив с собой помощников, успели очень многое.
Двенадцать камер наблюдения заняли позиции вокруг жилой зоны. Половина из них смотрела наружу. Половина внутрь. Таково было пожелание Управляющей. Разумное пожелание. Ведь жители ВестПик жаждут наблюдения. Оно – машинное пристальное наблюдение, что не упустит ни единого их сладкого влажного грешка или момента, когда палец из расчесанной жопы, минуя мытье, окунется в рот в попытке вытащить застрявшее между зубов волоконце мяса – успокаивает пугливых ушлепков.
Как успокоено выдохнул беззубый тощий старик, над чьей седой и чуток деформированной головой я крепил провода: «Мать бдит – не грешу. Мать спит – я блужу. Бдения ей вечного, сынки…».
Не знаю, как там блудит старик с помятой башкой, но я понял его слова. Такое нейтральное поведение, такая безразличность, а порой и радость при виде направленных на тебя камер наблюдения давно уже внедрены и намертво прописаны в ДНК рядового обывателя. Гоблины живут под вечным прицелом бдительных объективов, каждый их шаг записывается, ничего не остается тайным – но им плевать. Привыкли. С помощью нежных резиновых дубинок и ласковых слов о безопасной жизни в просматриваемом социуме простая истина намертво вдолблена в головы обывателей – мы запишем каждое ваше движение, а затем используем против вас же, но вам это должно нравиться. И вот – получилось. Гоблинам нравится. А если камер наблюдения нигде нет, если им дают полную свободу и анонимность – они огорченно морщатся и надолго обижаются на проклятую власть, что не хочет подсматривать как они нагло ссут мимо унитазов.
Следующие наши свершения – развешивание и подключение экранов. Большие, маленькие, средние, тонкие, толстые, с картинкой зернистой и четкой… всего семнадцать штук. Из них два – самых лучших – повисли на нашей базе расположенной под деревьями. Протянутые повсюду провода, исходящие от терминала, добытого нами из технического колодца, перечеркнули вечернее небо черной паутиной, но она здесь надолго не задержится – система уже выдала пару заданий на копку глубоких канав, куда и уйдут вскоре все провода.
Датчики всех мастей были развешаны нами на деревьях, оставлены в разных точках стены – почти законченным кругом вокруг все той же быстро преображающейся жилой зоны ВестПик. Ни одного из этих датчиков мы не подключили – кончились запасы проводки, не считая нашего малого запаса припрятанного под тентом неподалеку от прицепа. Своей заначкой я делиться ни с кем не собирался. Задания на подключение датчиков нам не выдавались, и я невольно задумался – не гремлины ли ночные займутся позднее этой проблемой? Может провести пару предрассветных часов в засаде?
Эта мысль так и не оформилась в идею – во время разбрасывания чертовых датчиков, мы с Каппой сделали потрясающую находку. Осмотрев ее и поняв, что это настоящее сокровище для понимающих гоблинов – а я понимал – я тут же мобилизовал все наши силы и заставил бойцов перебазироваться. Пришлось сделать три ходки на ожившем внедорожнике. А затем, сгрузив все наши накопленные трофеи на наспех очищенном от растительности пятачке, Хорхе, Каппа, Камино и минос. Это из знакомцев. Еще четверых не знал, но три крепкие девки и один не менее крепкий парень устраивать церемонию представления не собирались – они пришли поработать, согласившись на сумму предложенную Хорхе. Покосившись на вялую белобрысую суку, что ничком лежала на одеяле, прикрыв его краем голую крепкую задницу, я прошел мимо. Пусть не трахнутая плуксом баба чуть оклемается и перестанет блевать. Но я не мог не обратить внимания на покрывающую ее тело биографию – шрамы, рубцы, следы ожогов, выцветшие татуировки, сетчатые отпечатки металлизированных узоров, что явно были извлечены перед погружением в хладный сон. Девка несла на мускулистом теле немало информации о своей прежней жизни. Что она помнит? Что забыла? Какого хрена оказалась в морозильнике взорванного лабораторного комплекса?
Одна из ее татуировок изображала ее саму. Она была одной из участниц веселого квартета. Перегнутую через стол бабу с задранной юбкой, явно против ее воли, если судить по искаженному лицу, имеет какой-то пузатый хрен, чье лицо тоже искажено – но не похотью, а ужасом. В его правой руке зажат револьвер со взведенным курком, упертый в затылок насилуемой. А за его спиной она – подмороженная девка, что схватила хрена за волосы, оттянула голову назад и ведет по его горлу здоровенным ножом, глубоко вспарывая глотку. Кровь бьет длинной бодрой струей, отмороженная девка радостно лыбится, продолжая свое дело.
Все изображено очень детально – включая элементы одежды и декора. Эта сцена из жизни, что запечатлена на ее коже. И мне бы посрать на эти художества, но… замерев на пару секунд, я вгляделся в татуировку пристальней.
Все происходит в очень маленькой и узкой комнате, помимо стола видна откидная кровать, что сейчас поднята. Смутно видны какие-то шмотки, развешенные у распахнутой двери. И под шмотками, впритык к стене, сжавшись в комок, сидит ребенок лет четырех или пяти. Из одежды на нем или на ней шорты и футболка. Волосы короткие, а лица… лица нет. Оно не изображено. Вместо детского лица лишь мутное округлое пятно. Но при этом в руках ребенка отчетливо виден игстрел, направленный в спину перерезающей горло насильника девки. Из игстрела уже вырвалось две иглы – четко прорисованные, они, нацеленные в спину, замерли в воздухе.
Трущобы. Жертва. Насильник. Убийца. Ребенок со стертым лицом и игстрелом в руках.
Охренеть…
Я невольно замер, пытаясь понять, что случится дальше. Участь насильника решена, его не спасти. Успеет ли он прострелить башку своей жертве? Это, пожалуй, главная загадка. Хотя непонятна вьющаяся под тату надпись: «Смерть четырех».
Вот и еще пара вопросов созрела. Глянув еще разок на ребенка со стертым лицом, я не стал обращать внимания на змеиное злобное шипение отмороженной девки, что снова блевала в траву, сверля при этом меня немигающим взглядом.
