– Это твой дед.
– Когда это было?
– Мы ещё были женаты. Рейчел тут, наверное, лет девять.
На следующей фотографии была та же девочка, но уже тинейджер. Она сидела в каком-то кафе, одетая в комбинезон. Рядом сидела её мама с сигаретой. На столе лежала стопка учебников. Девочка и её мама смотрели в камеру, не улыбаясь, каждая думала о своём. На следующей фотографии те же двое на низком оранжевом диване. Маме тринадцать или четырнадцать, на ней полосатая футболка, руки скрещены, голова закинута назад. Она улыбается камере. Бабушка сидит на подлокотнике, серьёзная и отрешённая. Следующее фото сделано несколько лет спустя. Маме лет семнадцать, она опирается на свой синий велосипед (мой синий велосипед), всё её счастье пропало. Руки скрещены, волосы коротко подстрижены, мрачная одежда – тёмный свитер аргайл
[21] и тёмно-синие джинсы. Дальше – мамин выпускной. В её руках – перевязанный лентой свиток. Мантия, академическая шапочка, ничего не выражающее лицо.
Зачем это было? Вся эта жизнь. Это нельзя забрать, вернуть.
– Я была не очень хорошей матерью, – сказала бабушка.
Повисла тишина.
– Она приезжала на выходные, когда начинала учиться в университете. Но потом перестала приезжать. Бабушка смотрела куда-то вдаль, наклонив голову, как мама.
– Наверное, тебе было одиноко.
Она отвернулась.
На последнем фото была мамина свадьба. Толпа молодых людей. Мужчины с закатанными рукавами и распущенными галстуками. Девушки с растрепавшимися причёсками. Блестящие лица. Не дышащие. Папа с торчащими волосами. Мама рядом с ним, сверкает улыбкой в камеру.
– Каким был папа тогда?
– Я впервые увидела его в день свадьбы.
Это меня поразило. Я хотел сказать что-нибудь доброе.
– Он бы тебе понравился.
Бабушка издала всхлипывающий смешок.
– Почему вы с мамой не ладили?
– Иногда у нас получалось. Помнишь, когда вы приезжали?
– Ага.
– Хорошее было время. И она назначила меня твоим опекуном, это тоже что-то значит, – бабушка замолчала. – Она сказала, что я не поддерживала её, когда она была ребёнком.
Она снова наклонила голову, будто уйдя в собственный мир – как мама. Я подумал, может быть, это у них было общее: грусть. И обе не знали, что с ней делать.
– Мне жаль, бабушка, – сказал я.
Она вернулась из своего мира.
Потом поморщилась и взялась за живот.
– Ты в порядке?
Она закрыла глаза и замерла в напряжении.
– Ба?
Она расслабилась, открыла глаза.
– Ты в порядке?
– Каким он был? – спросила бабушка. – Твой отец.
Внезапно я представил его – он медленно, тихо шёл. По лесу. Улыбался, дурачился. Смешил маму.
– Он был просто папой, – сказал я.
Я положил фотографии обратно в конверт и протянул его бабушке.
– Оставь себе, – сказала она.
– Но они твои.
– Оставь себе.
– Они твои, – я вытянул руку с конвертом.
Она не приняла конверт. Я положил его себе на колени и снова вынул фотографии. Та со свадьбы: мама и папа, а вокруг их друзья, кучно и жарко, будто именно в этот момент они прекратили танцевать.
Я засунул остальные фото в конверт. В одной руке я держал фотографию со свадьбы, второй снова протянул конверт бабушке. Она взяла его. Наши руки соприкоснулись. Её кожа была очень мягкой.
Глава 38. Огонь
Закат. Январь. Мёртвое сердце года. Скелеты чёрных деревьев тянутся к небу. Я закутался в куртку, развожу огонь.
Через деревья перед домом пробивается последний бледный свет с запада. Шипят резаные овощи на сковородке, доносится их сочный запах.
– Как работа сегодня? – спросил я, войдя в кухню.
– Нормально, – ответила бабушка, моя руки. Она не любила говорить о работе. – А у тебя как?
– Нормально.
Бабушка пустила меня к раковине, встала рядом. С её вытянутых рук капала вода, она мечтательно наклонила голову.
– О чём ты думаешь? – спросил я.
– Просто устала.
Она вышла из кухни, села на табурет около телефона под лестницей, сняла фиолетовые мартинсы и поднялась. Хлопнула дверь ванной. Она включила душ, пробудив ото сна бойлер. Она забыла свой чай. Я помешал овощи, поглядывая в окна.
Говорят, в сумерках можно не заметить волка даже стоя от него в десяти ярдах и глядя прямо на него.
Я закрыл сковородку крышкой, открыл заднюю дверь и прямо в носках вышел на край лужайки. С горы падала белая вода. Вода вытекала по трубе из ванной.
Я засмотрел темноту до дыр.
Ничего.
Я вернулся в кухню. По подъездной дорожке ехала машина. Я пошёл в гостиную чтобы посмотреть, кто это.
Это была чёрная машина Дэнни Скотта.
Я отошёл от окна и поспешил к телефону под лестницей. Положил палец на девятку.
Полиция не успеет вовремя.
На кухне, на разделочной доске лежал нож для овощей. Я вспомнил ночь ножа, оставил его на месте и вернулся в гостиную.
Машина всё ещё была там, низкая, чёрная, она урчала в темноте.
Включились фары, осветили деревья. Двигатель рявкнул. Снова рявкнул.
– Кто это? – крикнула бабушка, спускаясь по лестнице в своём розовом халате. Её волосы были мокрыми после душа. Она прошла мимо меня.
Я прикусил губу.
Машина рыла землю, как бык, готовящийся рвануться вперёд.
– Ну, у него…
Я не слышал конца предложения, потому что машина снова взревела. Бабушка села на табуретку и начала натягивать мартинсы.
– Бабушка!
Она подошла к двери, подняла руку к щеколде.
– Они тебя побьют!
– Кто?
Не было ничего даже близко настолько ужасного, как бабушкин взгляд.
В конце концов, мне пришлось взглянуть ей в глаза.
– Дэнни и Стив Скотт.
Бабушка открыла дверь и уверенно вышла наружу.
