– ЗАЧЕМ? —
Он кивнул Юкико.
РАДИ ЭТИХ ДВОИХ У НЕЕ ВНУТРИ. РАДИ СПАСЕНИЯ КОТОРЫХ ТЫ РИСКНУЛА ВСЕМ. Я НЕ СМОГУ ЗАЩИТИТЬ ИХ САМ.
– ЕСЛИ НЕ МОЖЕШЬ ЗАЩИТИТЬ, НЕ СРАЖАЙСЯ. —
Я ИДУ ТУДА, КУДА ОНА. А ОНА БУДЕТ СРАЖАТЬСЯ ДО ПОСЛЕДНЕГО ВЗДОХА.
Кайя посмотрела на девушку, и в ее глазах мелькнуло что-то похожее на жалость. Бились о скалы волны, рев и шипение прибоя переплетались с песнью барабанов их отца. Она взглянула на поле разыгравшейся битвы, вдохнула запах соли, ржавчины и крови.
Я НЕ СМОГУ СДЕЛАТЬ ЭТО ОДИН, КАЙЯ.
– СКАЗАЛА ЖЕ – НЕТ, ПРЕДАТЕЛЬ. —
Она вскинула голову, с ее перьев полетели брызги, а в глазах блуждали призраки. Они уставились друг на друга, а солнце тем временем поднималось всё выше – мутным пятном света за облаками, которые катились по небу на востоке. Рассвет был лишь немногим светлее ночи. Будто Аматэрасу и не думала просыпаться.
И всё же солнце взошло, как всходило каждый день до этого и будет всходить каждый день. И время от времени, когда облака перемещались по небу на востоке, луч света пронизывал серый горизонт, на мгновение озаряя всё вокруг. И в этот короткий миг капли падающего дождя превращались в тысячи бриллиантов, сверкающих, как давно забытые звезды. Свет бежал по краю островов, скользил поцелуем по красному океану, танцевал, словно пламя, на краях бритв, пока Фудзин пел песню ветра. Даже здесь. Даже сейчас.
Даже в самый темный день мир мог быть прекрасным. Хотя бы мгновение.
Буруу почувствовал маленьких внутри Юкико – две крошечные искры жизни, бесформенные и яркие, переплетенные с ее собственным теплом. Они пульсировали, пока еще слишком аморфные, чтобы испытывать полноценный страх, но вполне реальные, чтобы чувствовать шок и скорбь своей матери через Кеннинг. И на него тоже излился ужас – за них, за ту, в чьем чреве они находились, за бьющееся, истекающее кровью сердце его мира.
Он знал, что Кайя тоже чувствует их.
ПОЖАЛУЙСТА.
Кайя издала горловой рык, забила хвостом из стороны в сторону.
– НЕТ. НЕ БУДУ БОРОТЬСЯ ЗА ВАС. —
Буруу склонил голову, глубоко вздохнул, ощутив вкус поражения на языке. Он ничего не мог поделать. И сказать ему было нечего. Он чувствовал боль в сердце Кайи. Боль, которая привела ее к этому оскаленному берегу. Ее скорбь была огромной, бескрайней. Скорбь по ее малышам. Драгоценным. Любимым.
Ушедшим.
Но оставшимся с ней навсегда.
Кайя подошла к Юкико и склонилась перед ней. Девушка подняла взгляд – опухшие губы дрожали, испуганные глаза почернели. Прошла вечность, выла буря, ревел ветер, лил дождь. Наконец грозовая тигрица наклонилась ближе, прижалась головой к животу Юкико и прислушалась.
Из-за туч выскользнуло солнце.
Лишь на миг.
– НО БУДУ ЗА НИХ. —
И падающие капли дождя вспыхнули сверкающими бриллиантами.
42
Пульс
Чанк-чанк. Чанк-чанк.
Ритм стука колес соответствовал ритму стука сердца в его груди и призрачному стуку мехабака в голове. Кин смотрел, как за окнами из пляжного стекла мелькают сельские пейзажи: мили и мили полей лотоса, огромные шестилапые комбайны, прорывающиеся сквозь растения, словно они сделаны из дыма, уплывающего в алое небо.
Поезд был набит под завязку, в основном сарарименами и их семьями: матери, отцы, дети, теснившиеся в маленьких металлических ракушках, мчались по дорогам к великой столице сёгуната Шимы. Новость о том, что Киген вновь открыл железнодорожное сообщение, чтобы принимать доброхотов, желающих побывать на свадьбе даймё, встретили с бурным волнением, и люди со всей страны стремились повеселиться на празднике и хоть одним глазком взглянуть на человека, который станет их новым сёгуном.
Чанк-чанк. Чанк-чанк.
Со всех сторон шептали. Такой красивый. Такой смелый. Человек, который протянул руку с мечом в защиту Йоритомо-но-мии и почти единолично подавил бунты Иночи. Человек, который выступил вперед в час, когда народ больше всего нуждался в нем, и навел порядок, расправившись с хаосом. Человек, который достоин руки последней дочери Казумицу и который ознаменует начало нового, золотого века для этой могущественной страны.
По крайней мере, так говорило радио.
Кин нахмурился, глазея на ландшафты за окном, и попытался заглушить металлический голос, льющийся из динамиков. Ему было интересно, сколько людей, теснившихся сейчас вокруг него, действительно верят пропаганде Гильдии. Они сидели так плотно, что едва могли двигаться. В воздухе витали шум и крепкие запахи, в том числе пота, и от этого многообразия становилось дурно. Но они всё же ехали. Чтобы своими глазами увидеть историческое событие. Стать его частью. Хоть на мгновение отвлечься от тяжкого труда, заполняющего их маленькие жизни, прижаться лицом к стеклу и глядеть на совершенства, которых у них никогда не будет.
В переполненных купе был как минимум один плюс – Кину не пришлось разговаривать с другими Кагэ. Они распределились по всему составу, стараясь не привлекать внимания. Даичи и Каори и еще пара дюжин – они взяли столько бойцов, сколько могли, чтобы не лишать деревню защиты. Кин знал: среди них был Исао. Такеши и Ацуши тоже. Но юноши соблюдали дистанцию и держали свои взгляды и оскорбления при себе.
Они ехали через лес к городу Йама. Аянэ тихо разговаривала с ним, а его рука обнимала ее за плечи. Ее голос было едва слышно.
– Ты так и не сказал Даичи-сама, что случилось? – с тоской в глазах шептала она.
– Ему всё равно. Но не переживай, Аянэ. Всё будет хорошо.
Чанк-чанк. Чанк-чанк.
– Всё будет просто идеально.
Теперь он смотрел на девушку, которая сидела рядом. Она глядела в окно широко раскрытыми темными глазами – и в них отражалась зелень и серая волна грозовых облаков над головой. Она вжалась в промежуток между сиденьем и стеной. Тяжелый плащ и большая соломенная шляпа, завязанная на плечах, закрывали купол серебристых рук на спине.
Он вспомнил свою встречу с Даичи, приглушенные голоса над шахматной доской и его план, который положит конец всему. Кин почти почувствовал жалость, когда он смотрел старику в глаза, а тот задумался о своем будущем. Он почти испугался того, что это могло значить. Куда могло привести.
Почти.
Чанк-чанк. Чанк-чанк.
Но он представил Аянэ, избитую, окровавленную, свернувшуюся. Вспомнил, как она дрожала еще несколько часов после землетрясения. Как она просыпалась среди ночи с криком и смотрела в никуда, пока не рассветет. И он понял, что всегда знал, чем это закончится. Инквизиторы показали ему всё.
Ему было всего тринадцать лет. Он вдыхал сладкий иссиня-черный дым, и перед ним вставало его Предназначение. Предназначение, от которого ему, как ни старайся, никогда не сбежать. Теперь он это знал. Как бы быстро он не бежал. Как бы глубоко не копал. Как бы истово не молился.
