Где-то в темноте вскрикнула птица.
Ветер перешептывался с деревьями.
Секреты.
Предупреждения.
Кин огляделся и, никого не увидев, чиркнул спичкой по боковой стенке насоса. Сера ярко вспыхнула оранжевым пламенем. Он зажег бумажный фонарь, который принес с собой, и от страха затаил дыхание. Он представил, как Исао и его товарищи налетят на него в темноте, сквозь зубы обвиняя его во всех грехах. А затем просто убьют.
Метатель под ним застонал.
Кин наклонился ниже, откинул люк и снял его с машины. Вытащив гаечный ключ из-за пояса, он погрузился в работу и забыл о времени, вспоминая бесчисленные дни в брюхе капитула, терпеливый голос своего сенсея, ласковые руки отца, теплые похвалы его выдающимся достижениям. Он был одарен и знал это: до того, как побывал в Палате Дыма, и даже до того, как ему пообещали великую судьбу, о которой большинство гильдийцев не смели и мечтать.
Он вспомнил Второго Бутона Кенсая, близкого друга своего отца: человека, которого он мог бы называть дядей, если бы они были обычными людьми, живущими обычной жизнью. Он вспомнил день, когда Кенсай с печалью в голосе сообщил ему о смерти отца, его неуклюжие металлические руки на своих плечах. Он вспомнил, как плакал внутри своей кожи, и слезы текли по щекам, а он не мог их коснуться. А потом смотрел на тело отца, которое отправили в чаны Иночи. А в ушах звенели слова Чистильщиков.
«В начале была Пустота,
И в Пустоту они снизойдут.
Черную, как утроба матери».
Но даже в печали ему светил теплый желтый свет горящего припоя, и он находил себе пристанище среди кожухов, транзисторов и шестеренок, слушая священные звуки сцепляющихся железных зубьев. Этот язык он знал не хуже собственного. Это на нем он разговаривал все те долгие одинокие ночи. Благодаря ему он ощущал себя на своем месте. Чувствовал, что он дома.
Неужели быть гильдийцем так плохо?
При этой мысли он покачал головой. Еще хуже, чем плохо. Это рабство, ведь его заключили в клетку из латуни. Он был пленником Предопределения, Инквизиции и Предназначения, их черных металлических улыбок в Палате Дыма, их шепота о будущем, таком ужасающем, что он просыпался в поту каждую ночь всю свою жизнь.
«Зовите меня Первым Бутоном».
Он был свидетелем массового убийства невинных людей ради того, чтобы произвести больше чи, получить больше власти, больше топлива для управления военной машиной. И никогда не чувствовал прикосновения руки другого человека, не знал настоящей дружбы. И любви.
А теперь ты познал дружбу? Эту дыру ты называешь свободой?
Голос, звучавший в его голове, был его собственным – металлический скрежет под маской из полированной латуни, шипение и свист дыхательных мехов, вонь чи.
Чью любовь ты познал здесь?
Он тяжело моргнул, глубоко, по локоть, погрузившись во внутренности метателя.
…Юкико.
Смех в его голове зазвучал щелканьем мехабака. Трескотней крыльев тысячи лотосовых мух.
Любит тебя? Она даже не знает тебя.
Руки его замерли, упершись пальцами в гладкие трубы и скользкий от смазки металл. Он все знал о машинах. Их место. Их предназначение. Их функции. С машинами было просто – установить нужный компонент в нужной последовательности и приложить нужную силу в нужное время. Никаких неразрешимых загадок, проблем, которые не мог бы решить простой интеллект и опыт.
Если бы с людьми было так же легко.
Если бы с ней было так же просто.
Он невольно вспомнил слова Исао, как тот прокручивал нож, вставив во входное гнездо в его плоти. Вспомнил о металле – он всегда будет частью Кина, от которого он никогда, никогда не избавится.
«Ты и все тебе подобные – яд».
И там, в мерцающем свете фонаря, в темных внутренностях машины, он вдруг увидел ответ, который всё время был перед ним, и у него перехватило дыхание. Дрожа, он вдохнул холодный воздух в болевшие легкие. Он увидел картину с такой четкостью, что мог рассмотреть даже мельчайшие детали. И ему открылась истина. Ужасная, но твердая и настоящая, как металл в его руках.
Неизбежная.
Неопровержимая.
Они тут никогда не оставят меня в покое – ни на мгновенье.
Из ослабевших пальцев выпал гаечный ключ, лязгнув по железу за тысячу миль от него – этот звук был таким же далеким, как Луна и ее слабый свет.
Они никогда не позволят мне просто жить.
И без звука он спустился с метателя и поплелся обратно в темноту.
* * *
Он точно помнил, что закрыл дверь, когда уходил. А теперь она была приоткрыта.
В горле застыл холодный ком страха, мешавший дышать, пока он ковылял к площадке у комнаты Юкико. Подойдя ближе, он услышал тихие рыдания. Толкнув дверь, Кин увидел ее, свернувшуюся калачиком в дальнем углу. Одежда на ней была разорвана. Услышав его шаги, Аянэ дернулась, как избитая собака, и, стуча ногами по полу, попыталась отодвинуться подальше. Кровь на ее коже, на лице, между ног казалась очень темной – почти черной.
– Первый Бутон… – прошептал Кин. – Что они с тобой сделали?
Она взвыла от страха, когда он подошел ближе. На лице наливались синяки, а губы распухли еще больше, на запястьях и бедрах багровели кровоподтеки. И кровь – повсюду.
Так мало – но так много крови.
– Аянэ. – Он потянулся к ней рукой. – Это я, Аянэ.
Он опустился рядом с ней на колени, не обращая внимания на боль в животе и ребрах. И при звуке его голоса она вцепилась в него, как ребенок, как сломанная фарфоровая кукла, и рыдания, сотрясавшие ее тело, опускались через пол в землю у корней вековых деревьев, заставляя дрожать почти всё сооружение.
Из окровавленных губ вырвался еще один вопль ужаса, пальцы впились в его руку, и комната вздрогнула, а по полу, звеня, покатились пустые бутылки. Кин понял, что это происходит наяву: комната вибрировала, остров встряхнуло еще одно землетрясение. С потолка сыпалась пыль, на улице хороводом летели вниз мертвые листья, словно поток сухого снега.
Кин крепко держал ее, прижав ладони к голой окровавленной плоти. Ее тело сотрясали рыдания – резкий, утробный вой. И он молился, чтобы больше никогда не услышать такого. Мир успокоился так же внезапно, как и затрясся. Стало тихо-тихо – будто время застыло.
– Кто это был? – твердо спросил Кин. – Кто это с тобой сделал, Аянэ?
Прошло много времени, прежде чем она отдышалась, прижимаясь лицом к его груди. А ее паучьи конечности, кончики которых были покрыты кровью, сомкнулись вокруг него, как лепестки мухоловки.
– Исао… будь он проклят, – тихо прошептала она. – Исао и… другие.
