– Тебе следует серьезно отнестись к этим возражениям, а не отмахиваться от них, прикрываясь своей космической улыбкой, – вразумлял его Озмонд. Но в ответ – все то же самое: нестираемая улыбка на лице Лири! Несмотря на все свои старания, Озмонд так ничего и не добился – кроме этой улыбки.
Майрон Столярофф тоже не остался в стороне и написал Лири резкое письмо, где назвал МФВС «фондом сумасшедших» и напророчил, что его крах не за горами: он «посеет хаос среди всех, кто занимается исследованием ЛСД для блага нации… Тим, я убежден, что тебя ждут очень серьезные трудности, если ты планируешь и дальше идти тем же курсом, о котором ты мне писал, причем ты навлечешь большие трудности не только на себя, но и на всех нас, и тем самым нанесешь непоправимый ущерб делу изучения психоделиков в целом».
Но в чем именно заключался план МФВС? Лири с радостью заявил об этом во всеуслышание: познакомить с «сильнодействующими психоделиками» как можно больше американцев, чтобы разом изменить «единый мозг страны». Он сделал математические вычисления и на их основании пришел к выводу, что «критическим числом, способным вынести мозг американскому обществу, является четыре миллиона пользователей ЛСД» и что «случится это до 1969 года».
Как показала жизнь, вычисления Лири были не такими уж эфемерными. Хотя число пользователей ЛСД к 1969 году только приближалось к двум миллионам, но и этого оказалось вполне достаточно, чтобы вынести мозг американскому обществу, оставив страну в состоянии полной прострации.
Но самым решительным и непреклонным образом на планы Лири, касающиеся всемирной психической революции, откликнулся Эл Хаббард, которого связывали с профессором довольно непростые отношения. Они встретились вскоре после возвращения Лири в Гарвард, куда Хаббард прибыл на своем «роллс-ройсе» с запасом ЛСД, который он надеялся обменять у Лири на псилоцибин.
«Он заявился в своей пресловутой униформе, – вспоминает Лири, – распространяя вокруг себя невероятную атмосферу таинственности и красочности… Умеет же он впечатлять, дерьмо собачье!» Что ж, в верности суждений Лири не откажешь: по этой части он был мастак. Хаббард «начал щеголять именами друзей и знакомых, да такими, что и поверить трудно… заявив, что он дружит с самим Папой. Что меня впечатлило больше всего, так это то, что, с одной стороны, он выглядит как мелкий торговец-мошенник, а с другой, водит знакомство с самыми потрясающими людьми мира, которые его всячески поддерживают».
Но легендарное обаяние Лири на Хаббарда никогда особо не действовало, потому как последний, человек сугубо консервативный и набожный, был глубоко чужд и блеску публичной славы, и нарождающейся контркультуре. «Когда мы впервые встретились, Тим мне понравился, – скажет Хаббард многие годы спустя, – но я десятки раз предупреждал его», чтобы он держался подальше от неприятностей и прессы. «Он казался человеком, движимым добрыми намерениями, но затем перегнул палку… и оказался совершенно невыносимым». Как и многие его коллеги, Хаббард резко осуждал методы Лири, действовавшего по принципу «не попробуешь – не узнаешь», особенно его готовность обходиться без такого важного для психоделических сеансов лица, как умелый и хорошо обученный «поводырь». Вполне возможно, что на его отношение к Лири повлияли также и его обширные связи в правоохранительных органах и разведке, которые давно взяли на заметку мятежного профессора.
По словам Озмонда, антипатия Капитана к Лири с особой силой дала о себе знать во время психоделического сеанса (они оба в нем участвовали), состоявшегося как раз в этот период нарастающих противоречий. «Эл был прямо-таки одержим мыслью, что ему следует пристрелить Тимоти, и когда я начал вразумлять его, доказывая, что это очень плохая идея… у меня было очень неспокойно на душе, потому как мне казалось, что он может пристрелить и меня».
Вероятно, Хаббард был прав, посчитав в конце концов, что никакая пуля теперь не остановит Тимоти Лири. Оставалось лишь надеяться на лучшее. Ту же мысль выразил и Столярофф в конце своего письма к Лири, написав: «Полагаю, все же есть, пусть и небольшая, надежда на то, что если ты возьмешь себя в руки, то сможешь себя сдержать».
* * *
К весне 1963 года Лири одной ногой стоял уже вне Гарварда, без всякой причины пропуская занятия и объявив о своем намерении в конце учебного года, когда истечет срок действия его контракта, уйти из университета. С Алпертом дело обстояло несколько иначе: он получил место преподавателя на педагогическом факультете и планировал остаться в Гарварде – пока в Crimson не появилась еще одна разоблачающая статья, после которой уволили их обоих. Эту статью написал аспирант по имени Эндрю Вайль.
Вайля привел в Гарвард страстный интерес к психоделикам, который у него проснулся еще в средней школе после того, как он прочел книгу Хаксли «Двери восприятия», а когда он узнал о псилоцибиновом проекте, то всеми правдами и неправдами проложил себе путь к дверям профессора Лири и прямо заявил, что хотел бы участвовать в этом проекте.
Лири ответил, что, согласно университетским правилам, к исследованию препаратов допускаются только аспиранты. Однако, желая как-то помочь молодому человеку, он рассказал Вайлю о компании в Техасе, которая может выслать мескалин по почте (в то время он был еще легальным) – его надо лишь заказать, что Вайль тут же и сделал, купив все необходимые канцелярские принадлежности в университетской лавке. Очарованный потенциалом психоделиков, Вайль сразу же включился в работу и помог в формировании группы аспирантов для опытов с мескалином. Но быть частью клуба для избранных, во главе которого стояли Лири и Алперт, он, разумеется, не мог, потому как не имел необходимой степени, поэтому, прослышав осенью 1962 года о том, что Ричард Алперт втайне снабжает препаратами обычных студентов, он возмутился, отправился к редактору газеты Crimson и предложил провести расследование.
В качестве наводчиков и осведомителей Вайль выбрал тех из своих сокурсников, которых Алперт подсадил на психоделики в нарушение университетских правил. (Позднее он напишет, что «студенты и прочие использовали галлюциногены для приманки и гетеросексуалов, и гомосексуалов».) Но возникли две проблемы, решить которые было далеко не просто: во-первых, никто из студентов, получавших (предположительно) препараты от Алперта, не захотел говорить об этом при включенном магнитофоне, а во-вторых, юристы, через чьи руки, во избежание всякого рода эксцессов, проходили все номера Crimson, предупредили о нежелательности печатания непроверенных, а стало быть, клеветнических обвинений в отношении профессоров. Они посоветовали Вайлю передать всю имеющуюся информацию на рассмотрение администрации университета: мол, после этого он сможет спокойно написать статью о том, какие меры принимает администрация в ответ на эти обвинения, тем самым уведя газету из-под прямого удара, а ее редактора – от юридической ответственности. Но Вайлю не это было нужно: чтобы достичь цели, ему нужны были студенты.
Он поехал в Нью-Йорк и встретился там с отцом одного из них – известным ювелиром с Пятой авеню Гарри Уинстоном, предложив ему сделку. Алперт передает эту историю так: «Он приехал к Гарри Уинстону и сказал: „Ваш сын Ронни получает наркотики от одного из преподавателей факультета. Если ваш сын сознается в этом, мы не станем упоминать его имя и в статье оно не будет фигурировать“. В результате молодой Ронни пришел к декану и, будучи спрошен, не получал ли он наркотики от доктора Алперта, сознался в своей провинности, присовокупив к своему признанию совершенно неожиданную фразу: „Да, сэр, получал. И это был самый поучительный урок из всех, что мне давали в Гарварде“»
[32].
