Я лежал на спине, конвульсивно дергая руками и ногами в такт барабанному ритму и полностью отдавшись музыке. Не я контролировал свое тело, а музыка. Это немного походило на религиозный экстаз или на то, что я за таковой принимал, с той лишь разницей, что моими сознанием и телом владела какая-то внешняя сила, распоряжавшаяся ими с какой-то своей, неясной мне целью.
Никаких особых зрительных образов перед моим внутренним взором не возникало, мной лишь владело незамутненное радостное возбуждение, пока вдруг я не увидел себя сидящим на большой черной лошади, скачущей во весь опор по лесной дороге. Я сидел на ней, почти приникнув к ее голове, подобно жокею, и изо всех сил вцепившись в гриву, в то время как бугры ее мышц при каждом скачке так и ходили подо мной взад и вперед. По мере того как я приноравливался к ритму бега лошади, сила и мощь животного как бы вливались в меня, создавая у меня ощущение полного сродства с моим телом, как будто я очнулся в нем впервые. Но в то же время, не будучи прекрасным наездником (или танцором!), я ощущал себя не очень уверенно, так что, случись перебой в ритме дыхания или сердцебиения, я непременно тут же свалился бы с лошади.
Не знаю, как долго длился этот транс, потому как ощущение времени полностью исчезло, но когда Фриц осторожно вернул меня к действительности настоящего момента (он этого добился, заставив меня дышать более медленно и не так натужно), он сообщал, что я находился «в нем» один час пятнадцать минут. Я был раскрасневшийся, весь в поту, но чувствовал себя победителем, словно только что пробежал марафонскую дистанцию; Фриц сказал, что я «прямо-таки лучусь светом» и «свеж, как младенец».
– Главное, вы не сопротивлялись, – одобрительно сказал он, – а это добрый знак.
Я тогда не понимал, что происшедшее за этот час вмещало в себя нечто гораздо большее, чем просто скачка на лошади, но я это почувствовал, потому как пережитое каким-то образом полностью раскрепостило меня физически. Я от чего-то избавился, освободился, с меня был снят какой-то неведомый груз, и в результате я почувствовал себя бодрым и оживленным. И присмиревшим перед лицом этого таинства, потому как здесь была задействована (цитируя Уильяма Джеймса) одна из «форм сознания, совершенно отличная» от обычного сознания и все же неотделимая от него; от обычного бодрствующего сознания она отличалась лишь… чем? Эх, если бы только знать!
Затем случилось нечто непредвиденное и пугающее. Когда Фриц вышел из дома, чтобы приготовить нам ужин, а я, раскрыв ноутбук, собирался записать туда пережитое мной, я вдруг почувствовал, как мое сердце дрогнуло и всколыхнулось, а затем заколотилось как бешеное. Я мгновенно распознал это чувство турбулентности – симптом мерцательной аритмии – и пощупал пульс: он был сумасшедшим. Словно в моей грудной клетке билась в панике птица, бросаясь на ребра-прутья в стремлении вырваться из нее, а я в это время находился неведомо где, посреди пустоты, в десятках миль от хоженых троп.
Это аномальное сердцебиение продолжалось без малого два часа, потому и ужин протекал в состоянии тревоги и подавленности. Фриц выглядел озабоченным; за те сотни сеансов голотропного дыхания, которые он сам проводил и в которых участвовал, он никогда не сталкивался с подобной реакцией. (Во время нашей с ним беседы он припомнил только один случай смертельного исхода, якобы связываемый с голотропным дыханием, но у пострадавшего была ярко выраженная аневризма.) Я начал беспокоиться насчет завтрашнего дня: что меня ждет? И думаю, он тоже был обеспокоен. Хотя вполне резонно предполагал, что моя аритмичная сердечная деятельность и связанные с ней ощущения, должно быть, отражают некий психический сдвиг или «процесс раскрытия сердца». Впрочем, я воспротивился предложенной метафоре, твердо придерживаясь чисто физиологической плоскости: сердце – это насос, и насос этот работает с перебоями. Мы обсудили план на завтра. Фриц предложил уменьшить дозу препарата. «Слишком уж вы восприимчивы, – сказал он, – и чтобы улететь, много вам не надо». Я возразил, что в таком случае я вообще могу отлететь, причем навсегда. И затем, опять же неожиданно, как неожиданно и началось, я почувствовал, как мое сердце успокаивается, вновь входя в накатанную колею привычного ритма.
Той ночью я почти не спал, потому как в голове моей крутился один и тот же вопрос: не будет ли с моей стороны безумием, если утром я продолжу свою затею с ЛСД? Ведь я могу умереть во время сеанса, и не поступлю ли я глупо, решившись на него? Но насколько мне грозит опасность и грозит ли вообще? Теперь сердце мое в полном порядке, и, насколько я могу судить из прочитанного мной, ЛСД в большей или меньшей степени воздействует лишь на мозг, не затрагивая сердечно-сосудистую систему. Впрочем, если оглянуться назад, можно сказать с определенностью: если такой физически трудный процесс, как голотропное дыхание, и выбил мое сердце из привычной колеи, то это имело свой резон
[39]. Да, я мог бы перенести свое путешествие в неизведанное на другой раз, но сама мысль об этом сокрушала меня, вызывая неодолимое разочарование. Я зашел слишком далеко, мне даже удалось украдкой на миг заглянуть в иное состояние сознания, и оно так меня заинтриговало, что, несмотря на все свои опасения, я был исполнен страстного желания исследовать его еще глубже.
Этот горячечный спор с самим собой продолжался всю ночь, я перебегал от одного к другому, взвешивал все «за» и «против», но к тому времени, когда солнце встало, пронизав своими лучами иглы восточных сосен, я решился окончательно. За завтраком я сказал Францу, что чувствую себя хорошо и хочу продолжить работу. Мы, однако, сошлись на том, что умеренной дозы – ста микрограммов – будет вполне достаточно, но через час или два, если у меня будет желание, я смогу принять дополнительную дозу.
Фриц отправил меня прогуляться, чтобы я освежил свою голову, а заодно еще раз обдумал свои намерения, а он тем временем вымыл посуду и подготовил юрту к сеансу. Я бродил по лесу целый час; прошедший накануне ночью дождь освежил его, очищенный воздух был полон запахами кедра, а лишенные коры красные ветки толокнянки прямо-таки светились в лучах солнца. Фриц велел мне во время прогулки подыскать какой-нибудь предмет для алтаря. Пока я ходил и подыскивал, я решил, что попрошу Фрица: пусть он даст мне слово, что, если что-то пойдет не так, он тут же позвонит в службу спасения и призовет их на помощь.
Примерно в десять утра я вернулся в юрту с листом толокнянки и гладким черным камешком в кармане, а также с твердым намерением узнать о себе все, что только смогу вынести из своего путешествия в неведомое. К моему приходу Фриц разжег огонь в печи, и помещение начало прогреваться до комфортной для тела температуры. Кроме того, он передвинул матрас, положив его так, чтобы громкоговорители были как раз напротив моей головы. Низким размеренным голосом он начал говорить о том, к чему мне следует быть готовым в процессе путешествия и как справляться с различными трудностями, которые могут возникнуть в ходе его: «паранойей», призраками, жуткими местами, чувством, будто сходишь с ума или умираешь, и так далее.
