О, вот бы вернуться в этот удобный мир символов!
После этого я постоянно возвращался к одному из двух метафорических образов, и хотя они неизбежно искажают виденное и пережитое мной
[42], как, впрочем, это свойственно всем словам, метафорам или символам, но они, по крайней мере, позволяют ухватить хотя бы тень этого опыта и, вероятно, поделиться им. Первый метафорический образ – словно я после запуска ракеты нахожусь снаружи и, обхватив ее ногами, обеими руками цепляюсь за нее, в то время как быстро нарастающая сила гравитации плющит мою плоть, растягивая мое лицо в напряженную гримасу, а цилиндрический корпус ракеты в это время несется, поднимаясь все выше и выше через слои облаков, экспоненциально набирая скорость и высоту, и фюзеляж весь содрогается в пароксизме самоуничтожения, напрягаясь в стремлении освободиться из-под власти Земли, а трение, возникающее из-за соприкосновения с разреженным воздухом, вызывает оглушительный рев.
Да, что-то вроде этого.
Другой метафорический образ – это «большой взрыв», но взрыв в обратном направлении, от знакомого нам мира до точки, в которой не было еще ничего, ни времени, ни пространства, ни материи, а была лишь чистая, ничем не ограниченная энергия, которая являла собой все бытие, прежде чем некое несовершенство, некая рябь на гладкой поверхности в виде волны заставила эту вселенскую бездну энергии облечься в одежды времени, пространства и материи. Стремительно несясь назад во времени через 14 миллиардов лет, я видел, как измерения реальности исчезали одно за другим, пока не осталось ничего, даже бытия. Только всепоглощающий грохот.
Это было просто ужасно.
И затем вдруг это превращение всего в ничто, в чистую силу и энергию, меняет свой курс. Один за другим элементы нашей Вселенной начинают восстанавливаться: первыми возвращаются такие измерения, как время и пространство, одарив мой все еще раздробленный на конфетти мозг удобными координатами места; вот это где! А затем я вновь облачился в свое привычное «я», всунув себя в него, как ноги в старые тапочки, и вскоре после этого почувствовал, как нечто, распознанное мной как мое тело, начало вновь собираться воедино и обретать формы. Реальность, как фильм, раскручивалась теперь в обратную сторону, создавая впечатление, как будто все листья, которые термоядерный взрыв сорвал с великого древа жизни и рассеял по четырем ветрам, неожиданно начали возвращаться назад, подлетать к знакомым ветвям реальности и прикрепляться к ним. Короче говоря, восстанавливался привычный порядок вещей, включая и меня самого. Я был живой!
Вхождение и возвращение в знакомую реальность произошли быстрей, чем я ожидал. Пережив душераздирающую агонию на старте, я, став невесомым, ожидал, что буду выведен на орбиту и вставлен в звездную ткань небосвода в виде благословенной звезды. Увы, но мой полет, подобно полету первых астронавтов на Меркурий, так и остался суборбитальным: описав дугу, которая в своей высшей точке лишь запечатлела легкий поцелуй на безмятежности бескрайнего пространства Вселенной, я снова опустился на Землю.
И вот, почувствовав, что я опять стал самим собой, восстановив сначала свое «я», а затем и свое тело, – чтобы убедиться в его достоверности, я начал елозить под одеялом, похлопывая себя руками по бедрам, – я испытал столь сильное экстатическое состояние счастья, какого не припомню в своей жизни. Но этот экстаз не был чем-то sui generis, то есть уникальным, – нисколько. Скорее эта была равная по силе реакция на испытанный мной ужас, не столько дар Божий, сколько прилив радости и удовольствия, вызванный уходом нестерпимой боли. И охватившее меня чувство облегчения было таким сильным и глубоким, что казалось поистине космическим.
Убедившись, что тело восстановило свои формы, я вдруг почувствовал необъяснимый порыв приподнять ноги, согнув их в коленях, и как только я их приподнял, что-то сдавило меня между ног, но сдавило легко, без напряжения, не вызывая ни раздражения, ни боли. Это был не кто иной, как я сам – новорожденный малыш, младенец. И это не казалось странным, а, наоборот, вполне уместным: умерев, я теперь рождаюсь опять. Но как только я внимательнее пригляделся к этому новорожденному существу, оно плавно превратилось в Айзека, моего сына. И я, помнится, в тот миг подумал: «Какое это счастье! Как удивительно, когда отец ощущает ту неразрывную физическую близость с ребенком, которую обычно ощущает только мать». Какое бы пространство ни разделяло меня с моим сыном, оно вдруг захлопнулось, исчезло, и я почувствовал, как по моим щекам текут горячие слезы благодарности.
А затем пришло и само чувство благодарности, нахлынувшее на меня ошеломляющей волной. Благодарности за что? За то, что я опять существую, за то, что вместе со мной существуют Айзек и Джудит, но также и за то, что существует нечто гораздо более основательное, фундаментальное: впервые в жизни я почувствовал благодарность за сам факт наличия бытия, за то, что вообще существует что бы то ни было. Причем сам этот факт воспринимался не как факт, не как что-то данное, а как совершенное чудо, как нечто, к чему я решил никогда больше не относиться как к само собой разумеющемуся факту. Все обычно благодарят за то, что они «живы», но кто откажется сказать спасибо за тот голый костяк, тот замысел, что предшествовал «оживлению»? Я ведь только что вернулся оттуда, где нет и намека на бытие, и теперь поклялся никогда не забывать о том, какой это дар (и какая тайна), когда там, где не было ничего, появляется что-то.
Я снова вошел в хорошо знакомое и более привычное для меня психическое пространство, по которому я по-прежнему странствовал и где мог собрать воедино свои мысли и управлять ими. (На их качество я не жалуюсь.) Прежде чем я вдохнул в легкие дым и выпал из этой реальности, Росио попросила меня, как она просит всех, курящих «жабу», внести свою лепту в «дело мира», то есть подыскать в ходе странствий какую-то идею или какое-то решение, которые я мог бы захватить с собой и с пользой применить в своей жизни. Моей лептой, решил я, будет вопрос, связанный с чистым бытием и его противоположностью (или тем, что я за таковую принимал) – «деланием». Я поразмыслил над этой двойственностью, которая представлялась мне очень важной, и пришел к выводу, что я в своей жизни слишком много внимания уделяю последнему аспекту и недостаточно первому.
