Однако, спросил я себя, не связано ли как-то мое недовольство анкетой с сущностной природой – высокой интенсивностью и причудливостью форм – самой «жабы» и ее воздействием на человека, для чего, в конце концов, она и не предназначена вовсе. Ибо, когда я заполнил ту же анкету, чтобы оценить свой псилоцибиновый трип, «смычка» между вопросами анкеты и сущностной природой псилоцибина оказалась намного лучше, и оценивать явления было намного проще. Если хорошенько поразмыслить над сюитой для виолончели, например, то я мог бы с легким сердцем подтвердить «слияние [моего] личного „я“ с большим целым», так же как и «чувство, что [я] пережил нечто глубоко сакральное или священное», достиг «некой духовной высоты» и даже «познал чувство единства с Высшей Реальностью». Да, да, да и еще раз да – при условии, что мое усиленное выпячивание этих важных прилагательных не подразумевает под собой веры в сверхъестественную реальность.
Мой псилоцибиновый трип под наблюдением Мэри потянул, согласно той же «Анкете установления мистического опыта», на 66 баллов. Не знаю, почему, но количество набранных баллов вызвало во мне чувство глупого самодовольства. (Ну вот, упражнялся в познании бытия, а пришел все к тому же, к деланию.) Но ведь именно этот опыт и был моей целью; по крайней мере, если верить ученым, то мистический опыт у меня все же был. Тем не менее вера в Бога, или в космическое сознание, или в нечто магическое от этого не стала мне ближе, да и сам я не приблизился к тому, к чему этот опыт, как я необоснованно ожидал (или надеялся?), мог бы меня привести.
Не шло даже речи о том, что со мной случилось нечто совершенно неведомое и глубокое – нечто, что я был бы готов определить термином «духовное», пусть даже со знаком сноски. Видимо, духовность, как мне всегда казалось, подразумевает такую веру или такое убеждение, из которых, предположительно, проистекает все духовное, но мне таковых не дано было познать. И теперь я задавался вопросом: всегда ли, непременно ли это так?
Только в результате всех моих трипов мне удалось разгадать этот долго терзавший меня парадокс, и произошло это, когда я беседовал с Дайной Бейзер, больной раком (она находилась под наблюдением врачей в больнице Нью-Йоркского университета), которая начинала и закончила свой псилоцибиновый трип убежденной атеисткой. В кульминационный момент «путешествия», когда у нее исчез страх смерти, Бейзер, по ее словам, прямо-таки «купалась в лучах Божьей любви», и тем не менее, вернувшись оттуда, она осталась при своих атеистических убеждениях. Как могут эти две враждующие идеи уживаться в одном мозге? Думаю, я теперь понимаю как. Да, тот поток любви, в котором она купалась, был невыразимо мощным, но он при этом никак не соотносился с какой-либо изначальной причиной, ни индивидуальной, ни мирской, и потому был чисто беспричинным, безвозмездным – некой формой благодати. Так как же передать величие этого дара? «Бог», возможно, единственное большое, если не великое, слово в языке, и именно к нему и прибегла Дайна Бейзер.
Частично проблема оценки моего собственного опыта, с которой я имел дело, была связана и с другим большим и значимым словом – «мистический», прилагаемым к опыту, выходящему за рамки обычного сознания или даже за рамки науки. Здесь уже отдает чем-то сверхъестественным. Думаю, однако, было бы неправильно отказываться от этого термина хотя бы только потому, что великие умы человечества на протяжении тысячелетий проделали огромную работу, чтобы отыскать подобные слова для выражения и осмысления этого экстраординарного человеческого опыта. Читая заветы и откровения этих умов, мы находим поразительную общность в их описаниях, пусть даже мы, люди мирские, совершенно не в состоянии понять, о чем в этом мире (или вне его) они говорят.
По словам схоластов, ученых-мистиков, эти общие свойства в целом распространяются на такие аспекты, как видение единства, в котором все явления, все реалии, включая и «я», объединены между собой (что выражается фразой «все едино»); как чувство несомненности относительно воспринятого человеком («мне открылось знание»); как чувства радости, блаженства и удовлетворения; как трансцендентность категорий, на которые мы опираемся при организации мира, таких, как время, пространство, «я» и прочие; как чувство того, что все понятое, постигнутое каким-то образом свято («то, что более глубоко перемешано» со смыслом, по словам Вордсворта) и часто парадоксально (пока «я» отсутствует, осознание пребывает). И последнее – это убеждение, что этот опыт невыразим, хотя тысячи слов тужатся в попытке выразить его силу. (Да простится мне это выражение!)
Раньше, до начала моих трипов, слова и фразы вроде этих оставляли меня равнодушным; они казались мне совершенно темными, бессмысленными, в большинстве своем неким квазирелигиозным фетишем. Сейчас же они живописуют распознаваемую реальность. И точно так же, если раньше некоторые мистические отрывки из книг казались мне такими заумными, преувеличенными или абстрактными, что я читал их (если вообще читал) скорее снисходительно, чем с упоением, то сейчас я могу читать их бегло и с интересом, как некий подвид журналистики. Привожу ниже три примера из литературы XIX века, но точно такие же можно найти и в литературе всех веков.
Ральф Уолдо Эмерсон, пересекая унылые заснеженные просторы Новой Англии, пишет в эссе «Природа»:
«Вот я стою на голой земле – голову мне овевает бодрящий воздух, она поднята высоко в бесконечное пространство, – и всё низкое себялюбие исчезает. Я становлюсь прозрачным глазным яблоком; я делаюсь ничем; я вижу всё; токи Вселенского Бытия проходят сквозь меня; я часть Бога или Его частица».
[Перевод А. Зверева]
А вот строки Уолта Уитмена, взятые из первого (более короткого и более мистического) издания «Листьев травы»:
Тотчас возникли и простерлись вокруг меня покой и мудрость,
которые выше земного рассудка,
И я знаю, что Божья рука есть обещание моей,
И я знаю, что Божий дух есть брат моего,
И что все мужчины, когда бы они ни родились, тоже мои братья,
И женщины – мои сестры и любовницы,
И что основа всего сущего – любовь.
[ «Песня о себе». Перевод К. Чуковского]
А вот отрывок из письма Альфреда Теннисона, где он описывает «транс в бодрствующем состоянии», в который он впадал время от времени в годы детства:
«И вдруг, как бы помимо усилий со стороны сознания индивидуальности, сама индивидуальность, казалось, растворилась и исчезла; и это не было состоянием путаницы или замешательства, а состоянием яснейшим из ясных, вернейшим из верных; чем-то вне слов, где смерть казалась до невозможности смехотворной, а потеря личности (если таковая имела место) представлялась не исчезновением, а единственно подлинной жизнью».
Что же изменилось? Только то, что теперь я точно понимаю, о чем говорили эти писатели и поэты: они говорили о своем мистическом опыте, как бы он ни был ими достигнут и как бы ими ни интерпретировался. Ранее инертные, безжизненные, теперь их слова испускали лучи новых отношений; или, по крайней мере, теперь я был в состоянии их воспринимать. Такие излучения всегда присутствовали в нашем мире, перетекая в человечество через литературу и религию, но, подобно электромагнитным волнам, они не могли быть расшифрованы и поняты без своего рода приемника. Именно таким приемником я и стал. Такая фраза, как «бескрайнее бытие», которую когда-то я мог запросто пропустить как в высшей степени абстрактную и гиперболичную, теперь передавала мне нечто специфичное и даже хорошо знакомое. Короче говоря, дверь в мир человеческого духовного опыта, которая была закрыта для меня в течение 60 лет
[44], теперь широко распахнулась.
