– Бог мой, все тело горит! – взвыла она, жадно отпивая воду из стакана.
– Температура? – сестра приложила свою руку ко лбу Анны.
– Не думаю! Просто внутри все печёт… знаешь, будто кто-то свечу зажег прямо в теле.
– Именно горит? Бог мой, что с тобой происходит?
– Мариш, пойду отдохну. Если что, буди.
– Ты ведь ждала этого?
Шепот его нежного баритона сводил с ума не меньше, чем губы, непрестанно блуждающие по изгибам её шеи. Легкая щетина порой касалась нежной кожи, будто дразнила предчувствием остроты ощущений… Это взбудораживало и переворачивало внутри каждую клеточку – словно против нее взбунтовался весь организм и шел на позывы своих желаний вопреки требованиям разума.
– Можешь не отвечать… Я знаю, что ждала, – сладострастный шепот просто затмевал голос ее отрезвляющих мыслей.
Ане не хотелось ничего отвечать, потому что внутри себя она соглашалась с каждым звуком, произнесенным его устами. Ее это возмущало, но гораздо больше сводило с ума.
Вокруг было темно, и только свет от софита, почему-то очень тусклый, обрамлял силуэт Вадима, жадно блуждающего по ее телу руками.
– Сейчас все закончится, – шептал он. – Я знаю, как тебе нелегко… Это ведь не просто позыв тела… Это неистовое желание чувствовать меня рядом… Я знаю… А ты так одинока… Мне хочется тебе дарить себя…
Когда он успевает это говорить, ведь его губы заняты… ею?
Да! Она правда ждала этого! Воспоминания… ее что-то все время останавливает, но казалось, что она уже абсолютно нага перед ним и готова отдаться… а все барьеры – они неважны… Единственное, что Аню приводило в чувство, – это ощущение, что каждым поцелуем он ставит ей клеймо на разгоряченной коже.
– Аня!
Чей голос? Нет! Не хочу прекращать. Отстаньте все! Я устала от этой бесполезной борьбы! Отстаньте.
– Аня!
Будто в фильме ужасов её тело зашипело от захлестнувшего кипятка. Вадим отпрянул, исказившись в злобе. И тут… он стал странно мотылять головой в разные стороны и во все горло орать «А-а-а-а-а».
– О нет! Сгинь! – вдруг сообразив в чем дело, воскликнула она.
И его образ рассеялся, будто призрак, а сама Аня подскочила с кровати, словно ошпаренная.
Перед ней стояла обомлевшая Маринка с чайником в руках и ужасом на побелевшем лице. Но Анечка видела ее в тумане, перед глазами продолжались картинки из астрала, несмотря на пробуждение.
– Ф-фух, Господи, это был сон! Слава Богу… Слава Богу…
Тело болело… Как будто его кто-то мял чем-то большим и тяжелым. По ощущениям казалось, что вся кожа в синяках. Особенно болели шея и горло.
Тяжело дыша, Анечка повернулась к зеркалу и, не веря своим глазам, приблизилась к отражению… Это еще что? Её шея была в красных пятнах, будто отпечатанных от надавливания пальцев.
Вопросительно посмотрев на безмолвную и оторопевшую сестру, она спросила:
– Что было?
– Ты душила себя, – прошептала та.
– Что? – вытаращив глаза, спросила Аня.
– Ты давила себе шею своими пальцами! – выступившие на глаза Маринки слезы свидетельствовали о правде.
– Бог мой! Как я могла это делать? Как от этого я могла не проснуться? – воскликнула та.
– Я н-не знаю. Бужу тебя минут пять точно… Вот холодной водой окатила.
– Я думала, кипятком…
– Аня, что ты городишь?
И правда, что за бред? Но ведь ей ощущения во сне казались такими реальными – сначала накалившееся тело, затем будто кипяток…
Пока она рассматривала свое отражение в зеркале, внутренне ужасаясь произошедшему, наблюдавшая за ней сестра вдруг спросила:
– Всё вернулось?
Тяжело переведя дух, Анечка перешла в кухню и принялась что-то лихорадочно искать в шкафах, нервно сотрясая дверцами.
– Что ты ищешь?
– Воду. Святую воду, – дрожащим голосом проговорила она.
– А она у тебя есть? – Маринка смотрела на сестру с сожалением. – Закончилась еще на той неделе, когда малая затемпературила.
– Точно. Как я могла забыть? – схватившись за волосы, Анечка медленно присела на стул. – Это ведь первое лекарство!
– Да ты вообще как-то стала забываться, Ань.
Ударив по кнопке чайника, Маринка обернулась к ней.
– Ты будто витаешь где-то: улыбаешься сама себе, не слышишь, когда к тебе обращаются… Карина говорит тебе о школе – ты даже не отвечаешь. Уже молчу о том, что вовсе забыла, когда видела тебя за молитвой.
– Да мы ведь в храме каждое воскресенье! – ей хотелось возмутиться, но разум останавливал эти порывы – сестра была права.
– Телом – да. А душой, эмоциями ты где?
– Да… – Анечка запнулась. – Вся в пьесе да в мечтах.
Тщеславие…
– Вот. Ты ведь знаешь, что нельзя о Боге забывать.
– Ой, сестра, прошу тебя, молчи! Знаю я. Да, где бы я ни была – везде это лицо, надменно усмехающееся и в мечтах осыпающее поцелуями…
– Надеюсь, ты о Вове… – переведя дух, Марина требовательно смотрела в глаза сестры, уже смотревшие сквозь нее.
– О ком? – отвлекшись от грез, переспросила Аня.
– О твоем муже! – с упреком воскликнула та.
– Мой муж сам ушел, – холодно произнесла она. – Его проблемы. Да, я верю в Бога! Но в монахини не постригалась.
Это звучало с вызовом, и Анна сама это чувствовала. «В Бога верю, а мужа предаю, – тут же плакала душа. – И ведь предаю даже в мыслях, а после этого – во снах, а наяву… недалеко до этого!»
От завтрака Аня отказалась. Только смотрела куда-то в стол и пила кофе. Лица на ней не было. Выглядела еще больнее, чем накануне. Каришу Марина отвела в школу сама, но сестру бросать в таком состоянии не хотела. Уж она знала, что это грозит депрессией. Ведь всему происходящему сейчас предшествовали страшные события несколько лет назад…
– Может, тебе сцену сменить? Или труппу? – предложила осторожно Марина.
В ответ прозвучал истерический хохот.
– Да, а потом – город, а потом – страну, а потом – всю жизнь. Меня будет преследовать это испытание до тех пор, пока я его не преодолею. Не в театре дело. В душе, ты ведь знаешь.
– Да измотанная она у тебя, душа твоя…
– Да-а-а, – с сарказмом пропела та, едва сдерживая в себе слезы, – грехами своими.
– Прекрати. Не только своими, но и чужими.
– Марина, ты ведь знаешь причины…
– Он тебе нравится? – прямолинейный вопрос сестры привел Аню в ступор.
