Ну и ангел! Зато он похож на меня. Настоящий урод – толстый, неуклюжий и вдобавок с поломанными крыльями. Материал – дуб. Ну, точь в точь как я. Такой же дуб. Особенно на фоне всех остальных, изящных пластмассовых ангелов.
Я делаю шаг в сторону кассы.
– Бесплатно,– машут рукой продавцы. – Этот ангел – бесплатно.
А один из продавцов хитро улыбается. Возможно, это он смастерил дубового ангела, кинул его в корзину к остальным, чтобы удивиться, кому он достанется.
Я опускаю ангела в карман и тут же о нём забываю.
Ёлка в торговом центре, прямо посреди зала – может и не самая потрясающая в мире вещь, но меня она почему-то трогает до глубины души. Пряничный домик стоящий рядом так и хочется укусить, но вспоминая о том, что он, скорее всего, сделан из обычного поролона, я озадачиваюсь там, чтобы немедленно купить такой же, только съедобный, а потом слопать его прямо здесь, в компании лосей и снеговиков. Что я в течение нескольких минут и проделываю.
Меня фотографируют несколько неопрятно одетых людей. Фотоаппарат у них, впрочем, такой, что впору самому из него застрелиться в момент грустных событий. Или на медведя идти. Но это не русские и не финны. Белорусы, а может украинцы. А то и чёрт знает, может саамы какие. Но какая разница? Где то вдалеке сидит моя кассирша и ест одно мороженое на двоих с таким же проколотым булавками дядькой. Это заставляет меня нахмуриться, но загоревать по-настоящему я не успеваю, потому что с ёлки кому-то на голову падает картонная звезда и приходится загадывать желание.
Загадываю. Желаю определиться. Либо остаться здесь навсегда, либо скорее уехать отсюда к чёртовой бабушке. Кто-нибудь, дайте мне знак, что на небесах меня услышали.
Вдруг, гляжу, прямо как в рождественской сказке сюрприз. Мимо идёт мой бэйный парень с тубой. Тот самый бэйный из горжеткиной школы! Не пойму только – это что ли, действительно знак?
Туба волочится у бэйного за спиной. Она спрятана в синем унылом холщовом мешке, но контур я определяю за несколько наспех брошенных взглядов. По тубе мы и узнаём друг друга. Впрочем, нет. Взгляд его скользит мимо меня. Не узнал. Жалко, что я сегодня без саксофона.
Но нельзя же просто так отпустить бэйного!
– Подожди, – говорю я ему вполголоса, – Эй, бэйный!
Бэйный вглядывается в меня и роняет от радости холщовый мешок.
Туба издаёт грустный металлический звук.
– Как дела, бэйный?
– Я в оркестре, – основательно как все медные духовики говорит он, уставившись в пол. Но голос у него радостный – Мы в Хельсинки сейчас едем.
Тогда и я радуюсь за него. За Мямлика ни за что бы не порадовался. А за бэйного – да.
– Так, погоди. Ты больше не бэйный? Ведь с бэйными тубами не берут никуда. Какой же ты теперь? Эсный?
– Нет! Эфный! Я Эфный! – счастливо кричит он мне, оглядываясь.
Может, картавит? Тот самый ненавязчивый петербуржский акцент, от которого я уже успел отвыкнуть.
Нет, вспомнил я – эфная туба ведь тоже существует. Это та, на которой солировать можно. Он с бэйной перешёл прямо на солирующую эфную. Ведь это всё равно, что с пешки сразу в ферзи махнуть. Прямо через всё поле. В ферзи! Плюнул ему на удачу вслед ,да и отправился за активированным углём для нашей с Белком сиротской вечеринки.
Сиротскую вечеринку с активированным углём и напитками придумал, как вы сами догадываетесь, не я. Мне бы и в голову не пришло принимать внутрь уголь, чтобы не отравиться.
Но Белк сказал, что никогда нельзя быть уверенным. И налил мне бокал почти доверху.
Держу в руке бокал, а сам и не знаю, что сказать по такому вескому поводу. Белк задумывается, но ненадолго. Идея тоста приходит ему в голову сама собой. Сам он давно холостяк. А я без пяти минут сирота. Поэтому наша вечеринка холостяцкая или сиротская.
С первым же выпитым мной Джек Дэниелсом накатило странное ощущение, как будто ты уже закусил перечницей и собираешься разбавить пожар водой, но вместо воды тебе подсунули неконцентрированный уксус.
– Понравилось? – спрашивает Белк
– Скорее да, чем нет, – отвечаю я и тянусь за сигарой. После сигары мне всё по плечу. Я сразу же догадываюсь обо всём – и как на саксофоне играть и как познакомиться с финскими девушками.
Но насчёт девушек Телониус Белк порекомендовал слегка подождать. Тогда я проглатываю две таблетки активированного угля и тянусь за следующей порцией. На пороге – прекрасная, пахнущая звойным освежителем воздуха экологическая ёлка. Рождество началось.
Часть вторая
Глава первая
– Тёмыч. Я еду, – раздаётся жизнерадостный отцовский голос в телефоне.
– Что?! – спросонья выпячиваю глаза я.
Но разговор на этом уже окончен. И я принимаюсь генералить квартиру.
Кое-как расставил всё по своим местам. Вытер пыль со всяких ненужных полочек. Нарисовал на стене Ботинка во весь рост. Глупости, конечно, а весело. Стену, конечно, испортил, но ведь всё, в конце концов, всё можно стереть – обои-то моющиеся. Я проверял их моющее свойство не раз, записывая последовательность аккордов на стенке около пианино. А Белк рисовал стрелочки, указывающие по сторонам, где спрятаны всякие вкусные вещи. Иногда перепрятывал, и стрелочки меняли свое направление сами по себе. По всей квартире были эти беличие стрелочки. И ещё цифры. Одним словом – классическое жилище сумасшедшего. И портрет Ботинка на стене в полный рост, пожалуй, не помешает.
Так решил я и вогнал контур портрета в краску стыда, истратив на него полтюбика ржавой охры. Охры, которой купил в отделе поделок. Телониус Белк однажды расстроился, увидев себя в зеркале со спины. Не ожидал, что седеет с такого невыгодного ракурса. Вот я и извёл на него полтюбика, а вторую половину – почему бы и нет – на папу.
И вот же – прямо с порога неожиданный сюрприз. Вместо Ботинка передо мной появляется Мопся. Знал бы, может её вместо родного папы нарисовал. Мне не жалко.
Она кисло улыбается. Смотрит на меня так, как будто хочет прочитать мои мысли. А я ограничиваюсь скромным «Здравствуйте». И даю ей зачем-то ложечку для обуви, хотя вообще-то она собралась обувь снимать.
«Здравствуйте», – все также кисло повторяет за мной она.
Я провожаю Мопсю в комнату. Там тянусь за окурком сигары, прочищаю её насморочным, неприличным звуком и – назло всем святым! – затягиваюсь. После чего кашляю не в силах остановиться. Просто сгибаюсь пополам, а не кашляю.
Когда-то одним из самых страшных снов для меня был когда-то такой: мы идём с Ботинком по городу и я вдруг зачем-то лезу в карман… беру папиросы…закуриваю… Ботинок смотрит на меня с грустью. Я тушуюсь, прячу всё в карман, а потом потихоньку выбрасываю в урну. Или мимо урны. В зависимости ототого попал я туда или нет зависит моё утреннее настроение. Хотя вся суть сна в том, что я закуриваю перед отцом. Просто вот такая вот истерическая боязнь того, что на это скажут родители.
