Я изо всех сил крутила педали велосипеда, а он перемещался по воздуху, даже не давая себе труда перебирать ногами.
— В пятницу я работаю до понедельника, — уныло ответила я.
Как и предсказывал Алфредо, все четыре мисс Ленорман так плотно взяли меня в оборот, что лишний раз вздохнуть времени не было. Зато появились деньги. В результате, я стала финансово помогать маме и даже начала откладывать деньги на машину. А еще смогла наконец позволить себе занятия на скалодроме, причем не в одном из городков-спутников, где селились люди малоимущие, а в роскошном спорткомплексе Лобо-дель-Валле. Все оставшееся от учебы и спорта время было целиком и полностью посвящено корпорации «Ленорман и Ко».
— Жаль. Хотел пригласить тебя на «Голубого Ангела»
[12].
— Того самого, с Марлен Дитрих?
Марлен была особой слабостью Алфредо. Один «Шанхайский экспресс» мы вместе посмотрели трижды. Сколько раз он видел его до меня, Алфредо так и не признался.
— Если хочешь, приходи сегодня вечером к ведьмам. Ожидается настоящая драма. Эмилия Уайт наконец согласилась встретиться со своей кузиной.
— О!
Действительно «О!». Больше добавить было нечего. После того, как покойный старик Арчер через Амнерис признался своей вдове, где при жизни спрятал заначку — деньги, которые годами копил на покупку маленькой яхты, клиенты повалили толпой. Я только успевала бегать по кладбищам, разыскивая внезапно востребованных родственниками покойников.
Эмилия Уайт скончалась в возрасте пятидесяти двух лет, оставив после себя безутешного мужа с огромными долгами и немалых размеров шкатулку с фамильными драгоценностями. Ее кузина Летиция Уайт, ничего не знавшая о долгах и прекрасно осведомленная о содержимом шкатулки, поспешила утешить вдовца и закрепить их союз браком. Так что после свадьбы ей крайне неприятно было узнать, что долги существуют и вряд ли будут выплачены, а драгоценности из шкатулки исчезли и разыскать их не представляется возможным. Вот такая история.
Все бы так и закончилось, если бы Летиция не взяла себе за правило раз в неделю приходить на Роузхилл, чтобы, стоя перед могилой, Эмилии, от души обругать покойную. В конце концов, терпение Эмилии лопнуло. Развязка должна была произойти сегодня вечером.
— Приглашаешь меня послушать кошачий концерт? — Призрак с сомнением покачал головой. — Нет уж. Я тогда лучше прогуляюсь в Санта-Монику. Говорят, там сгорел винный магазин.
* * *
Как ни крути, а у последнего года обучения в старшей школе были свои плюсы. Наконец я освободилась от математики, физики и химии и сосредоточилась на литературе, истории и языках. Неплохо шли гальский и кастильский, вероятно Сила подарила мне замечательную память. Но самые заметные успехи я делала в алеманском. И тут нельзя было не признать заслуг фрау Шеннеберг, замечательной учительницы, которую разыскал мне Алфредо на седьмой аллее в восточной части Роузхилл.
Выслушав мой вариант перевода стихотворения «Сердце» алеманского поэта Гете, старушка прослезилась и назвала меня mein kostbares Kind
[13]. Сейчас мне предстояло прочитать его перед классом.
Кажется, получилось действительно неплохо.
Сердце, сердце, что случилось,
Что смутило жизнь твою?
Жизнью новой ты забилось,
Я тебя не узнаю.
Как и ожидалось, гламурные кисы щебетали между собой и листали фото в телефонах, украшенных стразами. С дальних парт доносилось не громкое, но вполне отчетливое «прохожу на базу» и «не налажай с пасами». Как всегда, на меня смотрели только два человека — Роб Келли и Джокер ван Хорн.
Я понизила голос и подключила нотки, с которыми пела молитву Авенхаи:
Все прошло, чем ты пылало,
Что любило и желало,
Весь покой, любовь к труду, —
Как попало ты в беду?
Парни на задних рядах замолчали, а Джокер скрестил руки на груди и еще мрачнее уставился на меня.
Ах, смотрите, ах, спасите, —
Вкруг плутовки, сам не свой,
На чудесной тонкой нити
Я пляшу едва живой.
Кто-то шикнул на Хили с ее подружками. Они надулись, но замолчали.
Жить в плену, в волшебной клетке,
Быть под башмаком кокетки, —
Как позор такой снести?
Ах, пусти, любовь, пусти!
Фух, все. Я посмотрела на учительницу. Она ободряюще улыбалась.
— По-моему, замечательно. Кто-нибудь хочет высказаться?
Руку подняла Хили:
— Неплохо. — И ехидно добавила: — Для прислуги.
Я и бровью не повела. Просто надо помнить, что некоторые люди — дуры.
За два месяца учебы в школе ко мне привыкли и уже не удивлялись ни костяным амулетам в косах, ни бахроме на сумке, ни расшитой радужными узорами джинсовке. Те, кто раньше пытался меня унизить, теперь делали вид, что не замечают. Те, кто считал прибабахнутой, теперь пытались копировать мой стиль, здоровались в коридорах школы и присаживались за мой стол за обедом, чтобы поболтать.
Одна Хили Холбрук никак не могла отказаться от первоначальной тактики. Возможно, она считала своей миссией изгнание нечистых из рая, к которому можно было причаститься лишь через обладание дизайнерским платьем, многочасовым умерщвлением плоти в кресле салона красоты и ежедневными медитациями на новые сумочки в витринах на Родео-драйв.
Осторожнее выбирайте свои маски, говорил мой дед, потому что в конечном счете мы становимся теми, кем притворялись. У Хили Холбрук по меркам Добо-дель-Валле было все. Не хватало одного, самого главного — Вилда ван Хорна, и это отравляло ее жизнь денно и нощно.
Зато на периферии моего зрения Джокер маячил постоянно. Однажды я заметила его даже на Бьютик-стрит, хотя, что он мог там делать, непонятно. Я твердо держала свое обещание: не разговаривать, не видеть, не слышать.
Сегодня он сам решил нарушить молчание. Джокер небрежно поднял указательный палец — он даже с учителями разговаривал, как с официантами.
— Мы слушаем тебя, ван Хорн.
— Здесь не передана основная идея стихотворения, а значит, задача не выполнена.
— И в чем же эта идея?
— В том, что поэт на самом деле не хочет расстаться со своим пленом.
Кажется, учительница обиделась за меня:
— Возможно, у тебя получилось лучше. Прочитай нам свой вариант.
Если кто-то надеялся, что Джокер может отступить, то напрасно. Вставать он не стал. Просто откинулся на спинку стула, вытянул свои длинные ноги так, что они скрылись под впереди стоящим стулом и завел руки за голову.
